Книга Кёсем-султан. Заговор - Ширин Мелек

Внизу, во дворе, молодой бостанджи подстригал розовый куст. Садовые ножницы позвякивали мирно, но вдруг лязгнули с такой железной яростью, что всем разом вспомнилось: дворец – обиталище острых лезвий, даже садовники-бостанджи в нем – юноши из янычарского корпуса. И не только садовые орудия у них в руках бывают…

– Ох вы, бедные мои, – вдруг не выдержала Марты, – да обнимитесь же и вы тоже, что замерли, как неродные…

Смотрела она при этом не на Догана с Башар, а на Картала и Кёсем. Даже потянулась было к ним, чтобы взять за руки, приблизить друг к другу… В результате отпрянули друг от друга не только они, но и Башар с Доганом.

– Что дальше делать собираешься? – голос Картала был по-прежнему глух. – Будешь восстанавливать султанский гарем?

Гарем на самом-то деле продолжает существовать. Гарем – он как лес. Его возрождать не нужно, он сам растет, сам себя пополняет… даже если нужды в нем нет никакой. Разве только вырубить его можно. Некоторые султаны решались, но лишь те, чье имя по многим причинам проклято, и не только из-за этого решения. К тому же каждый такой султан, изведя под корень прежний гарем, сразу основывал новый.

Но Картал вообще-то прав. Гарем должен быть не лесом, а садом – заботливо подобранным, ухоженным, тщательно выращенным.

Сколько же смен такого сада Кёсем вырастила для своих сыновей и тех, кого считала сыновьями?…

– Надо бы. – Она все никак не могла посмотреть на Картала. – Но ох, до чего же не хочется… Пусть девочка хотя бы успеет насладиться своей наградой.

Где-то там, вдалеке, солнце близится к горизонту. Вот-вот засияет вечерняя заря и дворцовый муэдзин призовет правоверных к предпоследней из обязательных молитв. А там и иша, ночной намаз, вскоре отстаивать пора: Пророк в милости своей разрешал делать это почти сразу, едва лишь угаснет вечерняя заря. Особенно если завтра предстоит утомительный день.

Похоже, неутомительных дней у Кёсем теперь вовсе не будет. До самого их скончания.

– Сестра… – произнесла Марты, вставая. Кёсем поняла: сейчас та снова скажет ей: «Приходи к нам этой ночью!»… и она придет.

Ужас обжег ее, как удар ледяного хлыста.

– Нет! Сестра, прошу тебя, молчи! Уезжайте! Не оставайтесь в гостевых покоях, в городском своем доме тоже не задерживайтесь, сестра моя, подруга, возлюбленный мой, брат… – Кёсем почти умоляла, – уезжайте в свою клановую усадьбу, не вспоминайте обо мне, о дворце, будь он проклят трижды, не вспоминайте… Если придет беда, я с вами свяжусь, но пока ее нет…

– А Жаворонок? – тихо спросила Башар.

– Есть два юных Жаворонка, близнецы, братья по плоти и духу, лучшие из всех юношей, которых видел свет, оба твои дети… Пусть никогда никто из них не приблизится больше к проклятому дворцу Топкапы и не вспомнит о валиде-султан, обитающей там, – с трудом произнесла Кёсем. – А вы – уезжайте. Сегодня же! Ну что мне, на колени перед вами встать?

Она в самом деле сделала движение, чтобы встать на колени, но Картал удержал ее твердой рукой. Поднял. Обнял.

– Все хорошо. Не плачь, любимая моя… Не плачь, султанша. Я с тобой.

– Мы все с тобой, – в один голос, как раньше бывало только с близнецами Крылатыми, повторили Марты, Башар и Доган.

– Даже когда мы далеко от Истанбула, мы всегда с тобой, – сказал Картал. Кёсем чувствовала, как слезы текут у нее по щекам, и понимала, что он сейчас ощущает соленый вкус на своих губах. – Мы у тебя всегда есть, султанша. Мы – твоя семья.

Внизу коротко сверкнула сталь. Янычар-бостанджи, торопясь завершить работу перед вечерним намазом, трудился над последним из розовых кустов. Ножницы он сейчас отложил, и в руках у него был садовый нож – маленький, но контуром своим в точности повторяющий лезвие ятагана…

* * *

– О мой султан…

– Ну я же просил, не называй меня так.

– А мне приятно так называть тебя… О мой султан, о мой повелитель!

– Ну, если приятно, то называй. Ты же знаешь, я ни в чем не могу тебе отказать, о моя повелительница, моя хасеки, услада моего сердца…

Это была четвертая из опочивален Мурада. У него их оказалось неожиданно много, целых семь, на каждый день недели, причем для охраны выбор султана каждый раз оказывался непредсказуем.

Турхан даже удивлена была: вроде бы Мурад считал себя настолько природным султаном, что совсем не опасался покушений, – у кого, мол, рука поднимется? Вдобавок и великим воином себя считал, был уверен, что при любых обстоятельствах справится с любым подосланным убийцей. К тому же в каждом коридоре той части дворца, где он отходил ко сну, бдительно несла дозор многочисленная стража, то есть никому и в самом деле к султану во сне было не подобраться.

А вот – подумать только! – он, оказывается, и спальни менял с такой же частотой, как, наверно, должен делать только самозванец, каждую ночь опасающийся, что к нему ворвутся заговорщики.

В этой опочивальне никакого султанского ложа прежде не было, лишь тонкий и жесткий тюфяк на полу возле дальней стены лежал. Говорят, и одеяла не было: Мурад, когда проводил тут ночь, желал держать себя, как полководец в походе, – укрывался военным плащом, а на стену у изголовья вешал саблю.

Турхан сразу распорядилась, чтобы в каждой из опочивален прежнего султана установили по роскошнейшей кровати с перинами из гусиного пуха, набором подушек и тончайшими шелковыми простынями. То есть Ибрагим распорядился, но звучало это так: «Вы слышали, чего желает звезда моего неба, владычица моей души?»

Каждая из таких кроватей была достаточно широка, чтобы им с новым султаном хватило места для всех-всех гаремных премудростей, которые она так старательно разучивала и так долго, несколько драгоценных лет, не могла применить. Вот на таком ложе они сейчас и лежали, отдыхая, – прямо посреди дня, потому что охватившая их страсть не признавала времени суток… Впрочем, ночь они тоже проведут вместе, как и все прошлые ночи. Но это будет уже в другой опочивальне.

Валиде как-то наедине обмолвилась Турхан, что иные мудрые хасеки опасались излишне расширять любовные ложа, поскольку там в итоге может возлечь еще кое-кто кроме них… а потом и вместо них… Ну так этим хасеки просто не повезло с султанами. Вот как самой Кёсем не повезло.

Ей действительно в жизни очень не повезло, бедной старухе. Турхан, не узнавая себя, вдруг всем сердцем пожалела несчастную валиде-султан.

Села на ложе. Плавным движением отбросила за плечо светлую волну длинных волос, чтобы не скрывали грудь, чтобы ничего-ничего не скрывали…

– Повтори, что ты сейчас сказал!

– Моя хасеки…

– Нет, последнее!

– О услада моего сердца, единственная моя…

Турхан прислушалась к себе – и поняла, что эти слова ей действительно милее, чем прошлые, про хасеки. Удивилась еще сильнее, чем прежде. Воистину с ней творится что-то странное! Может быть, она больна? Больна… любовью?