Книга Рудник. Сибирские хроники - Мария Бушуева

Он растерялся и не ответил. Спас от неловкости подвыпивший пан Сокольский, вдруг заговоривший о богатстве якутского края.

– Золото там, панове, под ногами валяется, с приисков воруют инородцы, sprzedają rosjanom, продают русским, на том многие и наживаются. Między innymi, пан Боровский, после Нерчинской каторги занимается золотодобычей, уже имеет собственные прииски, а пан Хмелевский записался в иркутские купцы…

– Хмелевский женился на дочери нерчинского купца, наполовину якута, – сказал Оглушко, забыв о своем вопросе.

– К якутам в юрту страшно зайти, – сморщился желтоглазый Сокольский, спина которого, скрючившись еще сильнее, уже упиралась в затылок, – грязь неимоверная. Мне приходится jeździć do nich в качестве управляющего делами купца Бутина… Кстати, ему требуется учитель немецкого, вы ведь, Краус, австриец?

– Моя мать полька, из рода Лисовских, польский и немецкий – мои родные языки.

– Так замолвить о вас словечко Бутину? Вам ведь, jak wiem, даже за квартиру нечем платить? У пана Витковского były takie same trudności.

– Буду вам благодарен.

– Помню, как славно я поохотился у вас в Шанамове… Чудные места. И эта brzydka, ваша уродливая бурятка чисто содержала дом.

– Зато к торговле эти якуты весьма способны! – сказал Оглушко, раскуривая трубку. – А их детишки к арифметике.

– А грамоту większość… большинство их освоить nie mogą!

– Не скажите, пан Сокольский, – вдруг подала реплику обычно молчавшая за обедом Полина, – у меня в Девичьем институте воспитанница-якутка, отец ее богат и платит за дочь, она очень, очень способная девочка и такой каллиграф!

– Мы с вами, пани Полина, на педагогическом поприще, но вы еще не знаете, какой я тонкий каллиграф, даже представить не можете! – захохотал Романовский. – Особенно в деликатных вопросах!

– Могу представить, пан Романовский, – Полина зарделась, – вы во всех отношениях личность незаурядная!

Краус не выдержал: он стерпел, когда Сокольский назвал Лукерью уродливой, но этого красавчика-пустозвона хвалит невеста его друга!

– И ваш жених, пани Полина, Курт фон Ваген тоже личность выдающаяся!

Романовский насмешливо на него глянул, но тут же ответил вполне серьезно:

– О Вагене я остался самого лучшего мнения.

И точно белая носатая тень проплыла по голубым обоям гостиной.

– Так я завтра скажу о вас Бутину? Он сейчас живет в Иркутске, niedaleki от пана Оглушко.

– Да, пан Сокольский, я буду ждать…

* * *

Костел был небольшим, деревянным. Сразу вспомнилась деревянная церквушка отца Андриана, считавшего католиков раскольниками, что не мешало старику возлюбить заблудшее дитя Викентия Крауса.

Лицо ксендза, пана Швермицкого, снова показалось лицом из детства: мелькнули глаза отца, серо-голубые, всегда смотрящие куда-то вдаль, детская книжка о развалинах Рима, он забыл и автора, и название, память просто мгновенно перелистнула страницы, полные изображений руин и профилей цезарей, и любимый игрушечный медвежонок в конфедератке.

– Преподобный отец, мне позволено жить в Иркутске!

Глава десятая

Иркутск

От Курта давно не было писем; последнее пришло еще в Шанамово: влюбленный в Пушкина Ваген раскопал в каком-то из русских источников, что в 1727 году прибыл в Иркутск поручик Абрам Петров арап Ганнибал для строения Селегинской крепости. Викентий вспомнил об этом сейчас, идя к Бутину, и улыбнулся, представив среди белых сибирских снегов чернокожего офицера русской армии, отправленного сюда ради защиты границ Российской империи от угрожающего желтого Китая. «В этом, Викот, вся Россия», – наверное, сказал бы сейчас Курт.

Купец 1-й гильдии Михаил Дмитриевич Бутин, о роскошном дворце которого в Нерчинске знали и судачили все, и здесь, в Иркутске, имел дом – на Большом проспекте, протянувшемся от реки Ангары до мелкой речушки Ушаковки и своей почти идеальной прямизной обязанном возведенному на этом месте в том же 1727 году оборонительному палисаду, после улучшения отношений с Китаем ставшему более ненужным. Все это рассказал хорошо знающий историю Иркутска Оглушко, вызывающий у Крауса восхищение и своими знаниями в разных сферах, и своим благородством: он постоянно помогал, как мог, всем ссыльным полякам и всегда бесплатно лечил детишек русской и бурятской бедноты. Как-то Оглушко рассказал, что его прадед попал в Сибирь как деятель Барской конфедерации, выступавшей против вмешательства России во внутренние дела Речи Посполитой. Конфедерация в результате военных действий русских потерпела поражение, и попавших в плен конфедератов, а было их почти десять тысяч, лишили всех прав состояния. Кое-кого из них сослали в нерчинские рудники, большинство – отправили казаками в Томскую и Тобольскую губернии, где очень многие из них женились на сибирячках, перешли в православие и даже взяли русские фамилии. Среди них был и конфедерат Оглушко, вступавший в брак с тобольской девицей Глафирой Менделеевой и увезший ее через несколько лет в Малороссию. Правда, родовую фамилию он гордо сохранил. А отец Оглушко приехал в Сибирь уже по своей воле.

* * *

Иногда, особенно в летний полдень, Иркутск своим красивым видом так сильно начинал напоминать Викентию Киев, а река Ангара – Днепр, на берегу которого он единственный раз целовал нежные губы Ольгуни, что начинало щемить в груди… Matka Boska, но ведь это иллюзия, зачем она мучает мое сердце?

Большая (так обычно в разговорах называли проспект) пестрела вывесками магазинов, бирж извоза, питейных заведений, часовщиков, ресторанов и граверных мастерских. Вечерами улица чудесно освещалась фонарями: по ней прогуливались иркутские дамы и господа, а утром сновали мальчишки – разносчики местных газет. За проспектом открывалась роща, а над вершинами деревьев высилась узорчатая Крестовоздвиженская церковь.

И внезапно он ощутил, что все это в его жизни уже было: он шел к Бутину, парили кресты над еще не оперившимися ветвями, из дверей магазина Трапешникова вышел отданный под суд за послабление больным ссыльнокаторжным нерчинский офицер Потапов… И, когда из дверей магазина Трапешникова вышел Потапов, не удивился: неожиданное чувство спокойствия, какого он не знал с той поры, как примкнул в Киеве к тайному обществу Рудницкого, в этот миг воцарилось в его душе. Потом, вспоминая, он скажет: тот день был днем судьбы…

А Потапов уже скрылся в одном из проулков.

Бутин, высокий человек лет сорока, встретил Крауса приветливо: он охотно брал бывших повстанцев к себе на службу, понимая, что они не только исполнительны, но и обладают неплохим образованием. Учить немецкому нужно было не детей, их у миллионщика не было, а его самого. Удивив Крауса, Бутин признался, что уже неплохо владеет французским и английским – он недавно вернулся из длительной деловой поездки по Америке.

– А вот немецкий пока не знаю.