Книга Солнце, вот он я - Чарльз Буковски

Днем я никогда не пишу. Это как бегать голым по торговому центру. У всех на виду. А по ночам… вот тогда трюки-то и отмачиваешь… волшебные.

О поэзии

Я всегда вспоминаю школьные дворы в начальной школе: когда всплывало слово «поэт» или «поэзия», ребятки давай ржать и насмехаться. И я понимаю почему — это же липовый продукт. Он много веков был подделкой, снобской, выродившейся от кровосмешения. Сверхнежный. Сверхдрагоценный. Куча мусора. Уже много веков поэзия — почти сплошь отбросы. Надувалово, туфта.

Не пойми меня неправильно, было несколько очень хороших поэтов. Такой китаец, например, Ли Бо. В четыре-пять простых строк он вмещал больше чувства, реализма, страсти, чем многие развозят на двенадцать-четырнадцать страниц своей срани. И вино пил. Он свои стихи жег, пускал по реке и пил вино. Его любили императоры — они понимали, что он говорит… Но сжигал он, конечно, только плохие стихи. (Смеется.)

А я пытался, если ты меня простишь, ввести в поэзию жизнь фабричных рабочих… жена вопит, когда он с работы приходит. Какие-то основы существования простого человека… такое, что редко встретишь в поэзии прошлых веков. Ты просто запиши, что я сказал: поэзия веков — говно. Стыдоба.

О Селине

Когда впервые читал Селина, я лег в постель с большой коробкой крекеров «Риц». Начал читать и лопать эти крекеры — и ржал, и лопал. И весь роман прочел от начала до конца. И коробка, мужик, опустела. Потом встал и давай воду пить. Видел бы ты меня. Да я пошевелиться не мог. Вот что с человеком делает хороший писатель. Чуть не убивает… плохой, впрочем, тоже.

О Шекспире

Нечитабелен и перехвален. Только люди этого слышать не желают. Видишь ли, нельзя нападать на святилища. Шекспир пустил корни в века. Можно сказать: «Такой-то — паршивый актер!» А сказать, что Шекспир — говно, нельзя. Чем дольше оно держится, тем больше снобы присасываются, как прилипалы. А когда что-то безопасно для снобов… их не оторвать. Только заикнешься им о правде, они звереют. Это им не по силам. Покушение на их мыслительные процессы. Мерзость.

О любимом чтении

Я читал в «Нэшнл инкуайрер» статью «Гомосексуален ли ваш муж?». Линда мне раньше говорила: «У тебя голос как у педика!» Я говорю: «А, ну да. То-то я думаю». (Смеется.) Там в статье сказано, как узнать: «Он выщипывает себе брови?» И я подумал: «Бля. Я же все время так делаю. Вот, оказывается, что я такое. Я выщипываю брови… Я ж педик! Нормально». Очень мило, что «Нэшнл инкуайрер» мне об этом сообщил.

О юморе и смерти

Его очень мало. Чуть ли не последним лучшим юмористом был парень по имени Джеймс Тёрбер. Но юмор у него такой здоровский, что его, само собой, не понимали. Мужик этот был, что называется, психологом-психиатром на все времена. Он так умел с мужчинами-женщинами — ну, знаешь, когда каждый свое видит. Эдакая панацея. Юмор у него такой реальный, что от хохота чуть не ревешь, хохот сам из тебя рвется. Кроме Тёрбера, никого не вспомню… есть во мне что-то от него… только иначе. То, что у меня есть, я и юмором-то назвать не могу. Я бы назвал… «комическим штришком». Я на этом комическом штришке чуть не свихнулся. Что бы ни происходило… смехотворно. Почти все смехотворно. Понимаешь, мы каждый день срем. Это смехотворно. Тебе не кажется? Мы вынуждены постоянно ссать, пихать в рот еду, у нас в ушах копится сера, волосы. Чесаться надо опять же. Уроды, тупые уроды, понимаешь? И сиськи бесполезны, если только…

Понимаешь, мы же чудовища. Увидеть бы нам это, мы бы себя полюбили… осознали бы, как мы смешны, у нас внутри кишки накручены, по ним медленно течет говно, а мы смотрим друг другу в глаза и говорим: «Я тебя люблю», и все это барахло коксуется, превращается в говно, а мы в присутствии друг друга никогда не пердим. Куда ни кинь, сплошь комические штришки…

А потом умираем. Только смерть нас не заслужила. Верительных грамот не показала — их предъявляем только мы. И рождением своим мы заслуживаем жизни? Вообще-то нет, но нас эта ебучка так увлекает… Я все это презираю. Смерть презираю. Жизнь презираю. Мне не нравится, что я попался между тем и другим. Знаешь, сколько раз я пытался покончить с собой?

Линда: Пытался?

Дай мне время, мне всего шестьдесят шесть. Я над этим еще работаю.

Когда одержим самоубийством, тебя ничего не беспокоит… кроме проигрыша на бегах. Это тебя почему-то беспокоит. Почему так?.. Потому что [на скачках] включаешь ум, а не сердце.

Я никогда не ездил на лошади.

Меня не столько лошадь интересует, сколько собственная правота или неправота… выборочно.

О скачках

Одно время я пытался зарабатывать на бегах. Это мучительно. Это воодушевляет. От этого все зависит — квартплата, все. Но тогда начинаешь осторожничать… а это уже совсем другое.

Сидел я однажды на самом повороте. В заезде участвовали двенадцать лошадей, все шли, сбившись в кучу. На атаку кавалерии похоже. И я видел только крупы — вверх-вниз ходили. Как у диких коней. Посмотрел я на эти конские жопы и думаю: «Это безумие, это же тотальное безумие!» Но бывают и такие дни, когда выигрываешь четыреста-пятьсот долларов — восемь-девять заездов подряд, и чувствуешь себя Господом Богом все знающим. Все совпадает. (Затем мне.) У тебя же бывают плохие дни, правда?

ШП: Правда.

Но и хорошие бывают?

ШП: Ага.

Много?

ШП: Ну.

(Пауза, потом удивленный смех.)

Я думал, ты скажешь: «Не очень…» Обидно!

О людях

Я стараюсь на людей не смотреть. Опасно. Говорят, если долго на кого-то смотришь, начинаешь на них походить. Бедная Линда!

Без этих людей я по большей части могу обойтись. Не наполняют они меня — опустошают. Я никого не уважаю. У меня с этим проблема… Я вру сейчас, но поверь мне, это правда.

Служитель на парковке ипподрома — вот он нормальный. Иногда. Уезжаю я с бегов, а он: «Ну как успехи, мужик?» Я говорю: «Блядь, в горло готов кому-нибудь вцепиться… хоть белый флаг выкидывай, мужик. С меня хватит». А он: «Ох, да ну нет же! Ладно тебе, мужик! Я тебе так скажу. Пошли сегодня вечером бухнем вместе. Жопу кому-нибудь надерем, пизду пососем». А я ему: «Фрэнк, давай я подумаю». А он: «Знаешь, чем хуже, тем я мудрее». А я: «Должно быть, Фрэнк, ты уже очень мудёр». А он: «Знаешь, все-таки хорошо, что мы с тобой не познакомились, когда были моложе оба». А я: «Ну да, я знаю, что ты сейчас скажешь, Фрэнк. Мы оба оказались бы в Сан-Квентине»[134]. — «Точно!» — отвечает он.

О том, как узнают на скачках

Я как-то раз сижу и чувствую, что на меня пялятся. Я знаю, что сейчас будет, поэтому встаю и собираюсь уйти, понимаешь? А он говорит: «Извините?» И я ему: «Да, в чем дело?» Он спрашивает: «Вы Буковски?» Я говорю: «Нет!» А он: «Вас, наверное, все время спрашивают, да?» Я говорю: «Да!» — и ухожу. Знаем, слыхали. Я лучше уж частным порядком поживу. Вообще-то, мне люди нравятся. Мило, что они любят, скажем, мои книги и все такое… но я же не книга, понимаешь? Я тот парень, который ее написал, но не надо ко мне лезть и забрасывать меня розами. Дайте мне дышать. А им бы только потусоваться. Прикидывают, что я сейчас шлюх приведу, будет дикая музыка и я кому-нибудь в глаз заеду… понимаешь? Как же, они про это в рассказах читали! Блядь, малыш, да все это было лет двадцать-тридцать назад!