Книга «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Отмечу, что полемика на этом заседании, как и на последующих заседаниях, носила очень страстный и часто даже пристрастный характер. Когда Кисельников начинал говорить, что причиной аномалии может быть только железо, Лазарев с торжеством указывал на ферромагнитные сплавы платины с чем-то еще, осуществленные в лабораториях, и у хозяйственников сводило дыхание от перспективы иметь несколько миллионов тонн платины. Ключанский уличал Лазарева в неумении пользоваться магнитными приборами, а Лазарев — Ключанского: и то, и другое было верно. Только физик-экспериментатор Лазарев в два счета овладевал этой техникой, а профессор этой техники Ключанский, преподававший ее в Горной академии, оказался не способен ее одолеть. На этом же первом заседании Кисельников обвинил Лазарева в том, что он имеет все результаты Лейста, но скрывает их для того, чтобы вытянуть деньги на новую съемку; к этому вопросу мне еще придется вернуться.

На том же заседании меня очень поразил А. Д. Архангельский. Когда Кисельников заговорил о том, что из работ авторитетнейшего русского геолога Карпинского с несомненностью вытекает нахождение кристаллических пород в Курской губернии на огромной глубине, Архангельский встал и развернул схему, основанную на ряде бурений. Из нее вытекало, что девон в Курской губернии вовсе не образует огромных толщ, а выклинивается, как оно потом и оказалось; доказательство было дано Архангельским с исключительной точностью и бесспорностью, но не убедило его оппонентов.

С этого заседания я вернулся с определенным впечатлением, что концессионеры пустили в ход всевозможные убедительные аргументы, дабы иметь своих защитников среди ученых и хозяйственников, и что в этом они преуспели. Ранее, обсуждая иногда с коллегами тему подкупности, я часто слышал мнения, а иногда и сам их выражал, что для того, чтобы подкупить крупного деятеля, министра, депутата, командующего армией или корпусом, профессора, который дорожит своей научной репутацией, нужно затратить такие крупные суммы, что подкуп теряет интерес. После этого заседания я начал понимать, что все, по-видимому, гораздо проще и дешевле. Сейчас, после всего, что я повидал, думаю, что очень часто расход такого рода не должен много превышать тот десяток папирос, который открывал многие возможности во время оккупации…

В это же время (апрель — май 1920 г.) мне пришлось участвовать в двух бурных заседаниях ГУС. Одно было по поводу учреждения государственного университета в г. Великом Устюге. Докладчиком выступал председатель местного исполкома Горовой, который мне чрезвычайно понравился. Это был яркий представитель новых сил, выдвинутых революцией; ему не терпелось творить, будить, просвещать. Возражал Волгин, которого пугала, как он выражался, «грюндерская горячка, охватившая страну», и разговор между ними происходил следующим образом:

Волгин: Сколько у вас в городе жителей?

Горовой: Семнадцать тысяч и, если нам дадут университет, число это быстро утроится.

Волгин: Какие же здания могут у вас там быть, чтобы развернуть факультеты со всеми подсобными учреждениями?

Горовой: Леса, первоклассного леса, — сколько угодно; все возьмемся за топоры, я — первый.

Волгин: Ну, это когда-то еще будет, а ведь вы хотите открывать сейчас?

Горовой (хитро подмигивая): Помилуйте, товарищ, мы уже открыли. Университет наш действовал целый год.

Волгин: Гм… Сколько же у вас было студентов?

Горовой: Три тысячи, и они очень были довольны; край богатый, и они имели пайки.

Волгин: Кто же преподавал? Через нас не проходило никаких назначений. Если вы воображаете, что достаточно переименовать учителей в профессоров, то вы ошибаетесь, и с этим мы никогда не согласимся.

Горовой: Помилуйте, т. Волгин, я очень хорошо это понимаю. Мы и сами хотим, чтобы состав у нас был первоклассный. Конечно, трудно это осуществить, и мы избрали такой путь: приглашали на два месяца профессоров отсюда и из Петрограда (перечисляет ряд крупнейших имен): они бывали очень рады прокатиться, согреться и подкормиться. Прочитывали свой курс, экзаменовали и уезжали, очень довольные своим пребыванием у нас.

Волгин: Ваш город — даже не на железной дороге. В нем мало школ первой и второй ступени.

Горовой: Правильно, т. Волгин, но именно присутствие у нас университета заставит подтянуться другие ведомства и, кстати, поднимет интерес к просвещению в крае. Мы — тоже грамотные: знаем, что Петр Великий был прав, учреждая Академию наук раньше школьной сети. Большой, большой стимул. Да и при университете нам легче будет получить железную дорогу. А как разовьется край! Ведь он — богатейший! Чего только нет у нас и в недрах, и наверху, и ничего еще как следует не изучено.

Последовали очень бурные прения. Голосование дало победу Волгину. Уходя, Горовой потряс кулаком и сказал: «А все-таки университет в Великом Устюге будет». И, действительно, коллегия Наркомпроса утвердила мнение меньшинства. К сожалению, Горового через год перевели на другую работу — в Москву, и без него при первом же сокращении сети этот университет был закрыт.

На другом заседании ГУС обсуждался доклад Стратонова об организации Астрофизической обсерватории. Неожиданным противником оказался именно «астроном» Тер-Оганесов; его глупейшие (а иногда недобросовестные) возражения перечислены в первом томе публикаций обсерватории[326]. В качестве экспертов были вызваны А. А. Михайлов и С. Н. Блажко: первый говорил дельно и сочувственно; в выступлении второго чувствовалось, для моего уха, недоброжелательство к идее и к докладчику, но это было так хорошо запрятано, что не специалисты — члены ГУС ничего не заметили. В результате было постановлено образовать Временный комитет по организации Астрофизической обсерватории в составе Блажко, Костицына, Михайлова, Стратонова и Тимирязева.

Таким образом прибавилась еще одна нагрузка, что меня ни в какой мере не пугало. После лет, потерянных на военной службе и административной работе, меня очень интересовала моя новая деятельность; сил было много, и твое дорогое присутствие давало мне счастье[327].

Здесь еще нужно поместить одно наркомпросовское дело, в рассмотрении и решении которого я участвовал и которое в значительной мере предопределило наше будущее. На Пулковской обсерватории работал вычислитель Дрозд, коммунист. В 1919 году он подал обширный донос, обвиняя в измене и саботаже целый ряд видных астрономов и прежде всего тогдашнего директора академика Белопольского. Дрозд как вычислитель работал для геодезистов и гравиметристов и в астрономической программе ничего не смыслил. Он объявил эту программу вредительством, имеющим целью помешать обсерватории выполнять работы, необходимые для народного хозяйства (геодезия и землемерие). Дрозд обвинял директора Белопольского в сношениях с белыми во время наступления Юденича на Петроград, других астрономов — в том же и всех вообще — в скрытых симпатиях к белым. Результатом был кратковременный арест Белопольского, за которого заступились и добились его освобождения. Белопольский немедленно покинул директорство, и Дрозд поставил свою кандидатуру в директора. Это дело разбиралось в Москве в особой комиссии, и мне не стоило большого труда разбить аргументы Дрозда (слишком глупы они были) и показать нелепость всех остальных обвинений. В результате Дрозда сняли с должности в обсерватории, а директором был назначен дипломатичный профессор А. А. Иванов — не крупный ученый, но хороший педагог.