Книга Бальзак без маски - Пьер Сиприо

Госпожа де Морсоф в «Лилии долины» предоставляет Феликсу де Ванденессу возможность самому составлять букеты. Так Бальзак воздал должное памяти Лоры де Берни. В 1843 году исполнилось два года со дня ее смерти. Очень похожая на нее Онорина тоже делает букеты, но из искусственных цветов.

Бальзака и Лору разделяла семья де Берни и ее многочисленные свойственники: граф Адриен Габриель де Бомон, граф де Лас Каз (1766–1842), описавший жизнь Наполеона на острове Святой Елены, барон Паскье, префект полиции, а затем министр граф Ферран. Помощи в книгоиздательском деле от них ждать не приходилось. Но главное, что разделяло Лору и Бальзака, — Александр де Берни, шестой ребенок в семье де Берни. Бальзак относился к нему как к брату, правда, этот братец оттеснил его от шрифтолитейного станка собственной типографии. Бальзак хотел, чтобы Лора де Берни занималась тем, что у нее получалось лучше всего: корректурой, вычиткой, редактированием, ибо она умела придавать текстам достойный вид и исправлять вкусовые ошибки… Он ругался и отчаянно сопротивлялся, когда кто-нибудь пытался устранить подобные ошибки в его рукописях, но потом, убежденный, уступал. Лора слишком много говорила о своих детях. Она поверяла своему компаньону об их маленьких горестях. Она позволила детям надеяться на красивую жизнь, в то время как смогла завещать им совсем немного. Лора драматизировала: ее дочери чахнут, не имея возможности выйти замуж без приданого. Сыновья «упрекали ее за свою жизнь». Они не получили состояния, соответствовавшего их амбициям. 8 марта 1848 года Бальзак написал Еве Ганской: «В 1830 году я жил одиноко, измученный требованиями старой женщины».

Вероятно, Бальзаком овладела скука, ибо 4 июня 1830 года вместе с госпожой де Берни он отправился к морю. Это путешествие создало у него иллюзию авантюрного приключения, и он возомнил себя «Корсаром» Байрона, «Керноком» Эжена Сю и пиратом Арго.

Сначала на корабле они добрались из Анжера в Нант, потом поехали в Сен-Назер, а оттуда — в Ле Круазик. Один километр пути стоил один су. В течение десяти дней Бальзак плавал, ходил по горам, вдыхал полной грудью воздух и вдоволь загорал на солнце. «В человеческой жизни есть прекрасные мгновения, — писал он в „Драме на берегу моря“. — Небо было безоблачным, море спокойным… Две лазурные степи».

Возвратившись домой, он с радостью рассказывал Виктору Ратье, что «вел образ жизни могиканина», обрел свободу и познал жизнь пирата: «Океан, бриг и потерпевший крушение английский корабль, вот-вот готовый затонуть, — гораздо более впечатляющее зрелище, нежели письменный прибор или перо… И что это за жизнь в маленьких коробках, называемых в Париже квартирами?»

Лечение дикой природой заставило Бальзака забыть об унижении. Он был унижен тем, что ему пришлось отказаться от типографии, что он поступал благородно, а над ним насмехались, что он связал свою судьбу со старой женщиной, что он был вынужден писать ради заработка «Гастрономическую физиологию» и хроники, получая сто франков в месяц, и «Трактат об изящной жизни», в котором образ Лоры де Берни занял треть оговоренного объема.

ТОЛПА — ЭТО НЕ НАРОД

Сегодня вы — народ.

Виктор Гюго. Продиктовано после июля 1830 года

28, 29 и 30 июля, названные впоследствии «Три славных дня» («Свобода, ведущая народ». Делакруа), не оторвали Бальзака от работы и не нарушили его созерцательного образа жизни. «Когда смотришь прекрасной ночью на величественные небеса, возникает желание расстегнуть штаны и помочиться на все королевства». «На все королевства», или вернее правительства, каковыми бы они ни были. Для Бальзака «Три славных дня» — это даже не свет, а лишь зарево, вспышка, или, лучше сказать, лай собак в темноте, причем собак малочисленных, готовых поскорее разбежаться по теплым углам.

В письме, адресованном Виктору Ратье, редактору «Силуэта», Бальзак ясно дал понять, что не желает иметь ничего общего с парижской сумятицей. Он хотел остаться человеком вне общества, человеком, слившимся с природой: «О! Если бы вы знали, что такое Турень! Здесь забываешь обо всем… Турень дает восхитительное объяснение лаццарони. Отсюда мне удалось взглянуть на славу, на Палату депутатов, на политику, на будущее, на литературу как на настоящие пули, отлитые для убийства бродячих бездомных собак и я сказал себе: „Добродетель, счастье, жизнь заключаются в 600 франках ренты на берегах Луары“» (11 июля 1830 года).

Известно, что, вопреки настоятельным увещеваниям родных и друзей, Бальзак никогда не имел постоянного места работы. Уже в 1820 году он писал сестре: «Если я поступлю на службу, мне грозит погибель. Я стану клерком, машиной, цирковой лошадью, которая пробегает 30 или 40 кругов, ест и пьет по часам. Я сольюсь с толпой. Как смеют называть жизнью движение мельничных жерновов, бесконечное однообразное вращение!»

Оставшись в Туре до 10 сентября, Бальзак упустил счастливый случай. Июльская революция сослужила добрую службу «литературному братству». Вчерашние журналисты, занимавшиеся бумагомаранием и строчившие трактаты, путеводители, кодексы, дорвались до власти. Стендаль отправился консулом в Триест, Эмиль де Жирарден стал генеральным инспектором музеев и художественных выставок, затем депутатом, Александр Дюма получил должность хранителя библиотеки Пале-Рояля, Мериме занял пост в министерстве торговли и общественных работ, Виктор Боэн, купивший в 1826 году «Фигаро», на несколько недель был назначен префектом департамента Шарант, Филарет Шаль — атташе французского посольства в Лондоне, а Огюст Минье занял должность архивариуса в министерстве иностранных дел. Вскоре служить новому режиму будет означать извлекать выгоду для себя.

«Три славных дня» обернулись для Бальзака двойным поражением. Всей жизнью бедного писателя, ремеслом типографа, полуночными прогулками Бальзак был неразрывно связан с Парижем, а потому опасался бунта нищих, этих «уродливых и худосочных образин, ведомых убийцами и продажными девками». Эта полуголодная толпа была способна «убивать со всей самоотверженностью невинности».

Республиканцы организовали сопротивление и повели толпу на бой. Через три дня либерал-монархистам удалось совершить невероятное: они положили конец революции. Поговаривали о какой-то уловке. На самом деле республиканская партия внушала страх: все боялись возвращения 1793 года и толпы, угрожающей безопасности отдельных граждан и собственников.

Посредники короля и депутатов были в панике. Они видели, как на улице Сен-Дени, около рынка Инносан, на улице Ришелье или на улице Сен-Антуан возникал неведомый им Париж. Там появлялись люди, жившие в убогих лачугах и разогретые июльским жаром. Они были воплощением нищеты: полуобнаженные женщины, мужчины, одетые в разорванные блузы и брюки, которые держались на обрывке веревки, перекинутой через плечо. Они были босы, и лишь на некоторых были обуты стоптанные башмаки. За эти три дня были убиты 163 стража правопорядка и ранены 578. Бунтовщики потеряли 1800 человек убитыми и 4500 ранеными. В итоге толпа вернулась в свои мастерские и лачуги, но в течение всего царствования Луи-Филиппа то тут, то там происходили вооруженные стычки. А в феврале 1848-го толпа вновь вышла на улицу. На сей раз у нее появились новые вожди. В 1830 году Кавеньяк, которого Бальзак хорошо знал, сказал о республиканцах: «Мы были бессильны». А Бланки, ворвавшись в салон мадемуазель де Монгольфье, крикнул: «Прогоните романтиков!» В его глазах романтики олицетворяли готику, Средневековье, святош.