Книга Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман

Какое-то время полковник молчал, глядя на нее, потом сказал:

— Благодарю вас, но теперь прошу вас выслушать и меня. Все, что вы сейчас высказали мне, — верно. Как и то, что не решились высказать, но я видел это по вашим глазам. Согласен, над нами тяготеет проклятье, тут уж я с вами согласен. Но что я сейчас могу сказать? Что, мол, весьма и весьма сожалею? Это только разбередит ваши раны. Поэтому ограничусь лишь тем, что скажу, я восхищен вами лично и на будущее желаю вам и вашему народу всего хорошего.

— Выходит, вы желаете нам всего хорошего, так, полковник?

Женщина в отчаянии тряхнула головой, невидящим взором уставившись в уголья печки, и тут послышался тихий плач. Потом оба поднялись и отошли на другой конец огромного помещения. Утром я попытался отыскать эту женщину, но больше ее так и не увидел.

Не могу описать, как взволновал меня этот случайно подслушанный разговор. Меня погнали сюда, в Россию чуть ли не с миссией вести «священную войну ради спасения западной цивилизации», обрекая меня и миллионы других на ужасные страдания, а только что наш полковник в двух словах популярно изложил представительнице неприятеля, что, дескать, все, ради чего я переносил эти страдания, ерунда, что вообще я сейчас зря здесь. Интересно, а принял ли он сторону этой женщины, окажись исход нашей кампании другим? Кто может гарантировать, что наши «господа офицеры» не попытаются возложить вину на нас, простых солдат, за все то, что произошло в России — «мол, это не мы, это они жгли, убивали, карали!» Я кипел от бешенства и в то же время испытывал странную печаль. Несколько минут спустя я провалился в беспокойный сон и проспал до рассвета.

Цеховое помещение наполнилось шумом, и мысль о том, что готовит мне наступающий день, оттеснила на задний план раздумья от услышанного ночью. Взревели запускаемые двигатели машин, вот уже первые танки выезжали за ворота, и мы были снова в пути, направляясь на запад. Мне вспомнились песни о натиске на Восток, которые горланили мы мальчишками во времена гитлерюгенда.

Хаос и сомнения

«Пытаясь призрак ухватить,

Мы ловим пустоту»

Иоганн-Вольфганг Гёте

Неприятель следовал за нами по пятам, ни на минуту не давая нам покоя — в воздухе постоянно кружили его самолеты, а на горизонте то и дело возникали танки «Т-34». Но главной нашей напастью были перебои в снабжении топливом. Стоило одному бензовозу запоздать, как график нашего отступления нарушался.

Часто и погода посылала нам сюрпризы в виде трескучих морозов, когда кожа прилипала к металлу. Как всегда происходит во время отступления войск, в любом ранении командование пыталось углядеть факт членовредительства, и поэтому все раненые, направляемые в госпиталь, должны были иметь при себе подписанное непосредственным начальником удостоверение в том, что, мол, рана истинная, то есть получена в бою, а не «самострел». Холод был вездесущ, спасения от него не было, в пути следования приходилось быть настороже — если тебе на морозе вдруг начинало казаться, что ты согрелся, и тянуть в сон, — это был верный признак скорой гибели от переохлаждения.

Один подобный случай уже имел место в нашем подразделении. Мы стали на ночевку в какой-то деревне, и мы без сил. Пока мы разворачивали наши походные одеяла, наш Гельмут вышел на двор справить нужду, а другие позабыли о его отсутствии. Когда на следующее утро мы обнаружили его, он лежал на боку, свернувшись калачиком, со спущенными штанами — так и замерз, сидя на корточках, а потом упал в снег. Нам еще бросилось в глаза блаженное выражение лица.

По мере затягивания нашего зимнего отступления росло общее недоверие и подозрительность. Мы не сомневались, что командование водит нас за нос, посему не верили ничему, что исходило от наших офицеров. У нас была масса причин и поводов для бунта, но вместе с этим мы понимали, что лишь железная дисциплина и сплоченность нашей армии обеспечит нам шанс выбраться из этого ада.

Мы прибыли на небольшой хутор, домишки которого сгрудились вокруг пруда. Здесь нам предстояло в течение нескольких дней дожидаться прибытия отставших подразделений, поэтому мы постарались устроиться здесь поудобнее. Шел снег, но ветер поутих, и хотя температура оставалась по-прежнему минусовой, на небе появилось солнце. Примерно в километре позади нас, то есть восточнее, тянулось длинное, лишенное деревьев взгорье, занятое преследовавшими нас русскими. В полдень я заступил на пост и сновал взад и вперед вдоль домов хуторка, иногда обходил кругом замерзший пруд. Солнце чуть пригревало, и я даже позволил себе расстегнуть маскхалат и ненадолго снять рукавицы. Потом мне показалось, что с русской стороны кто-то крикнул мне. Приглядевшись, я увидел русского, тоже стоявшего в боевом охранении с винтовкой на плече. Солдат был в шинели с поднятым воротником, руки в карманах. Он смотрел прямо на меня, но в его позе угрозы не было. Слишком уж далеко мы находились друг от друга, чтобы стрелять. Я остановился и стал смотреть на него, раздумывая, не он ли звал меня.

После этого русский солдат поднял вверх руку в знак приветствия, я ответил ему. Воздух был прозрачный, видимость превосходная, но нас разделяло несколько сот метров, и я различал лишь маленькую серую фигурку на фоне серо-голубого неба. Показав на солнце, он демонстративно оттопырил лацканы шинели, мол, гляди, как потеплело. И я тоже повторил его жест, потом с явным отвращением бросив каску в снег, широко расставил руки и подставил лицо лучам солнца. По жестикуляции и телодвижениям я понял, что русский заливается хохотом, я тоже рассмеялся и даже сложил при этом ладони рупором в надежде, что он все же услышит меня. Потом мы помахали друг другу винтовками, в общем, забавлялись, словно дети. Тут русский поднял вверх винтовку и выстрелил в воздух. Не желая отстать от него, я тоже пальнул разок. Вскоре за спиной послышались крики — оказывается, я своим выстрелом переполошил наших. Явился наш лейтенант в сопровождении фельдфебеля — оба выскочили на мороз, желая разобраться, в чем дело. Увидев меня, с еще дымившейся винтовкой, лейтенант хотел знать, по ком это я вздумал палить. Я молча показал на русского — тот тем временем присел на снег и с явным интересом наблюдал за происходящим у нашего пруда.

— Идиот! — выкрикнул лейтенант. — Кто стреляет с такого расстояния? Тут же недолет гарантирован!

— Но, герр лейтенант, это он первым выстрелил, а не я.

— Значит, он еще больший идиот, чем ты, но это никак не может служить тебе утешением. В общем, никакой стрельбы, понял?

— Так точно, герр лейтенант!

Оба вновь побрели к хатам, оставив меня наедине с моим русским коллегой-часовым. Тот все же поднялся, видимо, не желая морозить задницу на снегу. Как мне показалось, он прекрасно понял, в чем было дело, потому что ткнул винтовкой в сторону хат и многозначительно покрутил пальцем у виска, выразив тем самым свое отношение к нашему начальствующему составу. И снова мы, расставив руки, всем своим видом показали, что заливаемся смехом. И тогда я понял: я никогда бы всерьез не направил винтовку на этого русского солдата. Потом он показал, что, дескать, должен идти, и я увидел, как он постепенно исчез из поля зрения. У меня было чувство, что я обрел друга в этой бескрайней заснеженной степи под Сталинградом.