Книга Штурман - Людвиг Павельчик

Как-то, с любопытством изучая настоящую крестьянскую избу, я заметил в восточной ее стене небольшую дырку, плотно заткнутую затвердевшим пучком ветоши. Судя по всему, затычку давно не вынимали из отверстия, так что она почти вросла в него, не очень-то и бросаясь в глаза. Я слышал о существовавшей когда-то секте дырников, использующих в зимнее время для молитв не иконы, которые после церковной реформы патриарха Никона считались нечистыми, а такое вот отверстие в стене, поскольку молиться на улице, учитывая сибирские морозы, было бы довольно проблематично, а обращаться к Господу через стену – греховно. Заинтригованный, я спросил хозяина, та ли это знаменитая дырка, о которой я думаю. Помолчав, Яков с неохотой ответил, что я не ошибся.

«Но вы-то, как я вижу, отошли от этого верования, – дырка-то не используется…» – продолжал упорствовать я в своем любопытстве.

Еще раз стерпев мою навязчивость, Угрюмов дал мне исчерпывающее разъяснение:

«Мы, Галактион, не религиозны. У нас, как ты, наверное, догадываешься, иное видение божественной сущности… А дырку пробил я лишь для того, чтобы отвязаться от некоего разбойника – Гудика, желающего все тут огнем пожечь да на темноте людской нагреться. Насел он на нас тогда да в безбожии обвинять взялся. А время стояло такое, что опаснее того ничего не было, как безбожником прослыть. Крестьяне – темное стадо, но вилы в руках держать да огнем пользоваться умеют. Тут-то и пришлось нам с Кирой дырниками стать. Вот и весь мой сказ тебе».

«Как? Разве Кира Прокловна из… вашей группы? Я думал, там только мужчины были!» – не удержался я от очередного проявления любопытства. Однако на сей раз это не прошло, ибо Яков был сыт моей бесцеремонностью:

«Хватит рассуждать! На твои вопли вся тайга сбежаться может. Скромность и терпение – великое богатство, Галактион, не забывай об этом!»

Помня о наказе деда Архипа, да и сам будучи человеком совестливым, я предложил приютившим меня людям свою помощь в хозяйстве и, не дожидаясь особых указаний, взял вилы и направился в стайки, где всегда имелась работа. Таким образом, я не дал повода ворчливой Кире Прокловне окрестить меня лодырем, да и сам чувствовал себя лучше, зная, что отрабатываю свой кусок хлеба. В августе работы в деревне много и я радовался, что могу быть полезным. В свободное время я развлекался беседами с хозяйкой или шастал по тайге с ружьецом, которым меня снабдил Яков, не забредая, однако же, далеко, так как, несмотря на приобретенные мною здесь навыки, до истинного таежника мне было еще далеко.

Как-то раз, в начале сентября, когда мы с Угрюмовым разделывали первого убитого мной марала – чем я был чрезвычайно горд – я осторожно поинтересовался у него, нет ли вестей от деда Архипа. Посмотрев на меня задумчивым взглядом, он поведал мне страшную новость – через неделю после моего отъезда из города Архип погиб от руки бандита, защищая вверенный ему склад, на который был совершен налет бандой голодранцев – порождений Советской Власти. На что именно покушались преступники в этом полупустом складе барахла – неизвестно, но Архип, всегда верный своему долгу, не остановился перед толпой человеческих отбросов и был застрелен из обреза берданки.

«Не выдержал Архип, – сказал тогда Яков. – Устал ждать, вот и смерти искал»

Я понял, что имел в виду Угрюмов и мне стало грустно. Архипа жалко, но неужели даже смерть, к тому же столь нелепая, лучше, чем жизнь на чужбине? А что, если все мои надежды на возвращение – миф, и мне тоже придется когда-то броситься на амбразуру, чтобы только прекратить муки ностальгии?

Передо мною встало лицо Архипа – умное, сосредоточенное, с ясными, проницательными глазами и той же неизбывной грустинкой в них, что и у Якова… Вот он что-то говорит мне, но я не слышу – я, как и всегда, занят лишь собою и собственными проблемами, рядом с которыми весь мир кажется мне ничтожным и лишенным смысла. Архип… Он стоит и смотрит мне в след, провожая. У него чуть сутулые плечи и грустное лицо, словно он знает, что мы больше не увидимся. Он выходил меня в болезни и дал мне письмо к своему другу, в котором просил того помочь мне. Смог ли бы и я сделать для кого-то то же самое? Употребил бы все свои связи и средства, чтобы помочь малознакомому человеку? Не знаю… Но дед Архип сделал это – видно, и в нашем потухшем мире можно еще найти искорку доброты и бескорыстного человеческого участия.

Яков присел на край трухлявого бревна, лежащего здесь с незапамятных времен и, скрутив себе массивную «козью ногу», с видимым удовольствием затянулся крепким махорочным дымом, сизое облако которого окутало едва ли не всю его фигуру. Несмотря на старый шрам во всю щеку, свободный от клочковатой, неухоженной бороды, и сетки морщин вокруг усталых глаз, Угрюмов выглядел для своих лет довольно молодо. Ему должно было быть около шестидесяти, но он держался молодцом и, лишенный каких бы то ни было признаков биологической изношенности, мог дать фору любому деревенскому парню по части работы и резвости бега по тайге. Его выносливость удивляла меня, а точные, выверенные движение рук при разделке маральей туши не допускали и намека на подкрадывающуюся старость. Яков почти не снимал свою серую, безразмерную и бесформенную тужурку, в карманах которой носил все необходимое, но я догадывался, что ни отвислой требухи, ни старческой трясущейся дряблости под ней и в помине не было. Пробежав десяток километров по таежному бурелому, этот деревенский медведь, в отличие от меня, не задыхался и не норовил вытянуться для отдыха под первым попавшимся деревом. Я выбивался из сил, стараясь не отстать от него, он же, казалось, не замечал моих потуг, как не замечал и меня самого, за исключением тех редких минут, когда снисходил до беседы со мною. В одной из них он заверил меня, что знает о моей проблеме и думает над ее решением. Однако это я слышал и от Архипа, а посему особенного воодушевления не почувствовал. Заметив мелькнувшее на моем лице разочарование, Яков пожал плечами и сказал, что я, разумеется, волен поступать, как мне вздумается и, если я полагаю, что смогу решить вопрос иным способом, он охотно даст мне хлеба и воды на дорогу. Струхнув, я горячо заверил его, что такого у меня и в мыслях не было, и разговор был окончен.

Сложившаяся ситуация попахивала безнадегой, и однообразная, лишенная малейшего дуновения ветра перемен, сельская жизнь, состоящая, по сути, из ряда следующих друг за другом в определенной последовательности физиологических актов, не давала мне возможности отвлечься от моих невеселых дум. И, хотя моя надежда отыскать когда-нибудь моего друга Альберта, а вместе с ним и объяснение всем чудесам, происходящим со мною, не угасла, я все чаще ругал себя за принятое когда-то решение довериться хитрому Райхелю и сунуться в неизвестность. Я говорил себе, что поставленной цели все равно не добился, но, к тому же, погубил и собственную жизнь, решившись на безрассудство. Но разве, струсь я тогда, не ругал бы я себя точно также за малодушие и упущенные возможности? Разве не казался бы я сам себе слизняком и бесхребетным существом, отказавшимся от выпавшего мне великого шанса в пользу сытой жизни без движения? Помнится, кто-то проницательный сказал о женитьбе: «Независимо от того, какое решение ты примешь, потом ты будешь очень жалеть об этом». Так и в моем случае – как бы я тогда не решил, я обрекал себя на последующее раскаяние.