Книга Песок под ногами - Татьяна Успенская

— Не знаю, Глеб, ты сядь пока.

Глеб послушно сел, опять упёрся руками в колени — опять послушно поднялись верёвки жил.

— «Мне больше не снятся цветные сны. Я боюсь спать. Ночами пою песни, читаю стихи. Не к месту вспоминается Евтушенко:

Она из Амдермы кричала, Сквозь мачты, льды и лай собак, И, словно шторм, вокруг крепчало: Зачем ты так? Зачем ты так…

Глеб читал их на вечере. А он ничего себе читает.

Пока шёл кустарник, мне было скучно — кустарник жилистый, мне он не нравится. Не такой уж восторг эти горы. Дыхание рвётся, голова кружится, пот заливает, как дождь, а до вершины, до неба всё ещё далеко.

Между прочим, высокие дома не выход. Чем выше, тем неуютнее. Холодно и пусто и все остальные удовольствия. Не знаю, может, по-другому казалось бы, если бы кто-нибудь болтался рядом, а в общем, это всё ля-ля! Сюда приволоку шпану, вот где будем проходить «университеты»!

Да, совсем забыла: вы совершаете преступление, работая в школе. Знаете ли вы, что делаете с людьми? Каждый лезет сам из себя, чтобы показаться вам хорошим. Ещё бы! Вы смотрите такими глазами! И я… Я ведь серая, обычная. А вы от всех ждёте самобытности, ну, я и выпендриваюсь. Вы каждый раз хотите…»

Письмо оборвалось. Где продолжение? Она с ума сошла. Любое обвинение, но это… я не понимаю.

Глеб раскачивался маятником из стороны в сторону.

Кажется, вот оно… с середины листа, написано косо:

— «Вы меня не слушайте. Вы дали мне меня. Сначала я проклинала вас, теперь поняла. Если бы не вы, я не полюбила бы Глеба, хотя любила его с детства. Не так. В нём есть особая сила. Когда я оказываюсь рядом и мы, вдвоём ли, втроём ли, начинаем говорить, я думаю. Мой мозг каждый раз освежается. Глеб не даёт остановиться, рядом с ним я умнее. Это вы изменили моё зрение. Между прочим, лучше любить, чем быть любимой, а в общем, это всё ля-ля! Здесь ничего себе, красиво, это из-за вас я всё вижу! Вернусь и доложу обо всём в подробностях».

Даже удлинённые кончики ушей Глеба горели. Даже волосы горели. Даша была в этой комнате и кидала нам кости. Мы могли выиграть, могли проиграть. Но мы участники. И я начала вдруг улавливать связь между письмами. Забираясь на гору, Даша проходила свой прошлый путь. Она шла к будущему — к новой цели в своей жизни — и мужала по дороге.

Она ещё жива. Я ещё верну её, объясню ей, закрою собой. Я не отдам её. Раскину руки, и она упадёт ко мне, опять в колыбель.

— Не плачьте, прошу вас, — с трудом сказал Глеб.

Я быстро раскрыла следующее письмо.

— «Вы возили нас в спокойные места — в Ленинград, Торопу, Брест. В Бресте в нас всех вошла чужая смерть — детские башмачки, пепел Освенцима, и это было невыносимо, но с нами там ничего уже не могло случиться. Вы возили нас в спокойные места. Как Вы могли не научить нас ставить ногу на камень, под которым пропасть? У меня дрожит нога, до сих пор дрожит, потому что из-под неё сорвался камень и я чуть не загремела вниз. Мне трудно дышать. Я только здесь поняла: не в классах формируется человек, сидит — готовый на подвиг. В такой опасности он — дурак дураком. Почему вы не научили нас лазить по горам?»

— Дура она! — закричал Глеб, вскочил, забегал по комнате. — Какой чёрт понёс её в эти проклятые горы? У неё другая профессия. Почему надо обязательно лезть на рожон? Проверять себя? Кому это нужно? Жизнь и так наготовила пригорков.

— «Безусловно, у вас есть веский аргумент, — продолжала я, стараясь не услышать Глеба. — Вы работаете не в альпклубе и не на турбазе, и вовсе не обязательно в программу обязательных наук вводить эту. Но когда-то, в восьмом классе, вы бросили такую фразу. Сами ли вы её придумали? Думаю, вычитали в какой-то книжке. Точно не помню, но смысл такой: «Если уж человек сумеет на гору забраться, а потом с неё спуститься, чтобы забраться на следующую, — он человек. Гора как паспорт на жизнь, на прочность!» Если я поднимусь на вершину, если я сверху увижу всё, как есть, я — в порядке. Тогда мне море по колено, с любой шпаной управлюсь. Ване и всем им надо дело делать!»

Руки мои опустились. Когда я ляпнула эту идиотскую фразу о горе? Да нет, совсем не моя она. Но если Даша помнит три года, значит, я произнесла её?! Вот когда началась наша беда: с моих красивых слов. В их возрасте слова — действия, уж мне ли не знать этого? В ком как преломляются они, пусть редкие, очень редкие, но отвратительно красивые слова?!

Это я убила Дашу.

Пыталась вздохнуть и не могла — руки и ноги наполнились незнакомой непобедимой тяжестью. Наверное, это и есть паралич.

— Она сошла с ума. Где я был? — услышала я Глеба. — Почему мы слепы, когда нужны? Я знал, что она меня прогонит. А я бы не ушёл! — вдруг визгливо, как Шура, крикнул он. И я, наконец, вздохнула. — Не ушёл бы. Правда? Пусть бы прогнала! Один раз, другой, третий. Зачем мы постоянно совершаем насилие над собой? Это я убил Дашу, бросил её одну.

Дело не в горах. Дело не в насилии, которое мы совершаем над собой. Просто мы все — и Даша, и Глеб, и я — не смогли перешагнуть через Шурин потерянный взгляд. Глеб ещё не понимает. Ему, как и мне давеча, кажется, что он успеет спасти.

Нужно поскорее дочитать.

— «Не сердитесь: Вы говорили не о горе, вы говорили о вершине в жизни человека, об одной из вершин. Но я злая, и мне хотелось, чтобы вам тоже, хоть на минуту, как мне сейчас, стало страшно. Я стою над горой и над всеми вами. Кружится голова. У меня осталось мало еды. Голова ни при чём. Просто мне здесь не нравится. Я люблю потрескавшийся асфальт, город. И потом, зачем мне одной целая гора и целое небо? Я хочу к вам. Я хочу к ребятам на том пустыре, помните? Теперь я знаю, чем их взять. Здесь надо — в одной связке, за руки! Знаете, я преодолела страх. Вы будете смеяться. Вот вернусь и расскажу вам, каких зверей встретила здесь, какие здесь цветы. Расскажу, потому что никогда не пущу вас в горы. Мне не страшно, просто мне не нравятся вечность, небо, пустота, потому что нет вас».

— Хватит! — закричал Глеб.

— «Сейчас начну спускаться, следующее письмо завтра. Я хочу к вам, ко всем, как можно скорее».

— Хватит, дальше не нужно.

— Дальше ничего нет, — спокойно сказала я.

— Ну, я пошёл. — Глеб стоял у двери, засунув руки в карманы.

— Ты поедешь в горы?

Глеб машинально кивнул.

— Нет же. — Он ссутулился. — Один раз в жизни мне разрешено всё: когда меня любят. Мне позволяют делать то, что я захочу. Я не хочу ничего, когда любят меня. Если люблю я, я сделаю всё, что от меня захотят. Но я знаю: не захотят ничего, потому что не любят меня. И единственный раз я могу разрешить и я могу отдать всё — на моих плечах ответственность за жизнь и смерть. Один раз в жизни. И я не понял. Я убил Дашу. Я вынудил её проверять свой характер, заставил одну решать будущее. Как же теперь жить? — Его невнятные слова не причиняли мне боли, они оставляли меня равнодушной.