Книга Крах тирана - Шапи Казиев

«На твердость шахову к русской стороне вовсе положиться не смею, – писал Калушкин и приводил новые доводы: – Недавно приезжали к нему в лагерь депутаты: трое киргизов и четверо трухменцев, русские подданные, кочующие вместе с калмыками между Астраханью и Кизляром; именем всех аулов они объявили, что желают быть в службе шаха, не требуя от него ни оружия, ни лошадей, а только жалованья; обещали притом, что уговорят к тому же и калмыков. Надир принял их ласково, велел дать каждому по 200 рублей и отпустил с тем, чтоб они слово свое твердо держали и были готовы, когда дело до них дойдет. Новый Навуходоносор обезумел от своих успехов, – продолжал Калушкин. – «Стоило мне, – говорил шах, – лягнуть одною ногою, и вся Индия рушилась с престолом Великого Могола, следовательно, если обеими ногами лягну, то весь свет в пепел обращу!». В собраниях с увеселениями непотребными и возлияниями чрезмерными до того заносится, что уже и рабом божьим быть не желает, а величает себя тенью его на земле. И даже проповеднику здешнему, который восхвалял блага райские, шах кощунственно объявил, что ежели там тишь, да гладь, да божья благодать и не бывает врагов, которых побеждать надо, то ему, мирозавоевателю, там делать нечего».

Калушкин сокрушался, что подобным письмам в Петербурге придавали мало значения. Там больше озабочены были тем, чтобы персияне отвлекали войска турецкого султана, с которым у России шла война за войной, а Калушкину слали рескрипты: «Вы должны стараться всеми средствами войти в кредит у шаха и при всяком случае уверять его в нашем истинном намерении жить в дружбе с Персидским государством, а между тем вы должны с крайним прилежанием выведывать о его движениях и намерениях».

Но положение дел становилось все опаснее, и Калушкин продолжал предостерегать:

«Прежде хотя с трудом, однако, можно было еще говорить о делах, а теперь так неслыханно возгордились шах и все его министры, что и подступиться нельзя; шах только и говорит, что нет в свете государя, которого бы можно было с ним сравнить, на какое государство оборотит свою саблю, то сейчас же покоряется, причем ругает скверными словами то Великого Могола, то султана турецкого, не обходя их жен и детей, причем не говорит, а кричит во все горло. Подражая государю, министры и придворные, набранные вновь из последней подлости, ни с кем говорить не хотят.

Шах одержим постоянно неутолимым гневом, едва не каждый день казнит и ослепляет по нескольку знатных управителей. Недавно ширазские старшины подали просьбу, чтоб шах определил к ним прежнего губернатора. Надир так на них за это рассердился, что велел привесть их пред себя и пять человек задавил; потом опомнился и спросил, какое их преступление. Когда ему объяснили, в чем состоит их просьба, то он велел прогнать их от себя палками».

Прибавил Калушкин и следующее свое наблюдение: «Слабый мой ум всех неслыханных затей шаха понять не может: призваны были к нему армянские архиереи, католический епископ с патерами, жиды и муллы, которые евангелие и талмуд на персидский язык переводили. Когда один из армянских архиереев объявил шаху, что они окончили перевод святого писания, то шах сказал: «Вы совершили богоугодное дело, за что будете нами пожалованы. Вы видите, что всевышний нам даровал величие, власть и славу и в сердце наше вселил желание рассмотреть различие столь многих законов и, выбрав изо всех них, сделать новую веру такую, чтоб богу угодна была, и мы бы оттого спасение получили; для чего столько на свете разных религий и всякий своею дорогою идет, а не одною; если бог один, то и религия должна быть одна»».

Просил Калушкин и о том, чтобы внушено было шаху, что не весь Дагестан ему был уступлен, а лишь узкая полоса на побережье Каспия. И что сей артикул договора дагестанских народов не касается. А народы те весьма намерены до конца против шаховых войск стоять и крепко на русскую помощь надеются.

– Вот еще что вызнать удалось, – напомнил о себе Братищев. – Народ-то ликует от послаблений, а тем временем отовсюду свозят чугун, свинец, медь и олово. Плавильные печи во множестве устроены, а к ним доставляют уголь дерева фисташкового, от которого жар силен бывает. Пушки и мортиры да ядра к ним льют с большим старанием. Также и пороху заготовляется, как на большую войну. А за пределами города без передыху испытания производят да в стрельбе упражняются.

От волнения и желания не упустить чего-нибудь важное Калушкин совсем позабыл о нуждах резидентуры. Но теперь было поздно, лист был уже сложен и приведен в первоначальное состояние.

– С божьей помощью перебьемся, – успокоил он Братищева. – Ты уж поспеши, сходи на базар, передай письмо купчишке, сам знаешь какому.

– Не извольте беспокоиться, Иван Петрович, – сказал Братищев, пряча письмо за обшлаг кафтана. – Там он, я его еще намедни приметил.

Одевшись персом, Братищев ушел через черный ход. А Калушкин, напротив, навел на себя марафет, выпустил из кармашка цепочку часов – шахского подарка и понес свиток с росписью даров в шахское присутствие.

Неподалеку от дворца Калушкин увидел слонов, окруженных вооруженной до зубов стражей. Слоны уже не были празднично украшены, как прежде, зато поклажа их была помещена в крепкие, окованные серебром сундуки. Калушкин пересчитал слонов – их было четырнадцать. Но тут к ним подвели и пятнадцатого, груженного тяжелыми корзинами. В них были пушечные ядра, лоснившиеся от масла, которым их предусмотрительно смазали. Стража расступилась, пропуская слона, и снова сомкнула ряды.

Калушкин подивился неожиданному обстоятельству, но затем вспомнил, что со слонами отправляется немалое войско с пушками. Приказав доложить о себе, он дождался чиновника из посольского ведомства и был приглашен в селямлик – дворцовый зал приемов. Там, исполнив все артикулы дипломатического этикета, Калушкин растолковал визирю новые обстоятельства, имевшие быть в Петербурге, и вручил исправленный список подарков с поименной росписью.

В тот же день Калушкин получил и другие, крайне тревожные сведения. Шах послал письмо турецкому султану, приглашая его вместе напасть на Россию. Туркам он предлагал двинуться вдоль Черного моря, а сам обещал покончить с горцами и явиться на соединение с султаном в степях за Кавказом. Затем Надир собирался огромной силой ринуться на Россию и навсегда покончить с общим для обоих соперником. В скором покорении им Дагестана Надир-шах не сомневался. Он теперь размышлял лишь о том, уничтожить ли вовсе непокорных дагестанцев или переселить их в отдаленные захолустья Персии.

Срочное донесение, уведомлявшее Государственную коллегию иностранных дел о намерениях Надир-шаха сделать с Россией то, что он сделал с Индией, Калушкин оставил Братищеву. Он должен был спешно переправить его в Астрахань прежним путем. А сам Калушкин начал собираться в дорогу. Резиденту русского двора полагалось присутствовать при особе его величества, а теперь – сопровождать персидского посла до границы с Россией в Кизляре.

Для таких случаев у Калушкина была калмыцкая кибитка, запряженная двумя отменными туркменскими иноходцами. Кибитка была устлана войлоком и имела запирающуюся дверь, что было немаловажно в дальних походах. Имущество Калушкина помещалось в двух больших, обтянутых кожей ящиках – яхтанах. В одном хранились одежда на разные случаи и футляр с письменными принадлежностями, в другом – чайный сервиз, запас кофе, чая, сахара, табака и рома. Имелись также постель, походный стул, раскладной стол и умывальник с кувшином. Составленные вместе, яхтаны образовывали подобие кровати. При кибитке была и походная жаровня. На ней можно было сварить кофе или чай, да и самому рядом обогреться. Ко всему этому Калушкин находился на попечении особого камердинера, который управлялся с возницами, следил, чтобы Калушкину доставлялись обеды, чтобы его лошади не ходили голодными, и исполнял множество других обязанностей.