Книга Варварская любовь - Дэни И. Бехард

Я знаю, сказала ему Хуанита, что буду совершенно счастлива растить своего ребеночка.

Сат-Пудже показалось, что она говорила так, будто давно заучила эту фразу в ожидании расспросов Джамготи.

Да, у меня есть консультант по профориентации, сказала она Джамготи, продолжавшему расспросы. У меня были хорошие оценки, но это действительно не для меня.

А знаете, сказал Джамготи с улыбкой, я ведь тоже совсем, как вы. У нас собственное понимание счастья, не такое, как у других.

Сат-Пуджа откашлялся. Он стоял в дверях. У него сложилось впечатление, что Джамготи сказал все, что он сам хотел бы сказать в первой беседе с незнакомым человеком. Он был уверен, что нет и не может быть другого такого же оригинального разговора при знакомстве, во всяком случае не здесь. Казалось, внутри него – губка, которую изо всех сил выкручивают.

Позднее, когда они шли по ломкой траве, Джамготи сказал ему, что они могли бы провести в этом доме и следующую ночь. Так сказал Денни.

Это было совсем не то, чего хотел Сат-Пуджа. Переходя по камушкам неглубокую реку, он думал о том, чем должен был стать их поход: его посетила стремительная яркая фантазия: они искупаются в ледяной воде, выстирают свои халаты и разложат их сушиться на солнце. Но, может статься, что кто-нибудь, вроде того деда, примет их за бродяг, выгонит из города или посадит в тюрьму, а потом привяжет к столбам и высечет проводами. Как ни странно, традиция блуждать по Америке себя оправдывала. Традиция эта была старой и даже древней, и, размышляя об истории семьи, Сат-Пуджа исполнялся гордости. Наверное, его отцу не понравились бы подробности его странствий, но Сат-Пуджа был человеком иного времени. И, возможно, именно здесь он может наткнуться на некие истины. Он подумал о Хуаните.

Похоже, пока они пробирались сквозь колючие заросли сорняков, Джамготи устал. Сат-Пуджа чувствовал в Джамготи нечто, чего до той поры не замечал, – нечто, похожее на лень или на отсутствие подлинного стремления к чему-либо, кроме восхищения. Впервые он увидел в собственном отчаянии искру подлинности. Его кишечник успокоился. Ты устал? – спросил Сат-Пуджа, ускоряя шаг. Джамготи облизнул губы и потер затылок. Припекает, ответил он.

Они медитировали в тени у подножия крутого холма. Хотя их укрытие не было таким же удобным, как накануне, зато за иссохшей равниной виднелась река и даже ферма Денни и Энди, а за ней – горы, торчащие, как огромные плавники. Изредка падала рваная тень – это над ними кружил стервятник, распростерши крылья. Джамготи потянулся и повращал головой. Он вздохнул. Сат-Пуджа неподвижно смотрел, сощурив глаза. Дыхание его замедлилось, разум отражался в тишине. Вытянувшись под солнцем, пейзаж вращался, его утесы и вершины казались разрушенными храмами. В жарком мираже жестяная крыша в отдалении размахивала серебряными крыльями. Джамготи уснул. Сат-Пуджа погрузился в умиротворение.

Под вечер, когда они возвращались на ферму, Джамготи заметил, что им следует остерегаться обез-воживания. На берегу реки фермер устроил костер из веток и мусора, ветром до них доносило сладковатый запах паленого пластика. На подъеме стоял бурый бульдозер; следы гусениц испещрили землю, повсюду у воды валялись груды растерзанных деревьев. В Джамготи внезапно проснулась необычайная подозрительность, он то и дело пытался выведать у Сат-Пуджи его настрой: как прошла медитация да не хочет ли он бросить это дело. Казалось, Джамготи о чем-то задумался, а потом принялся обосновывать доводы против ношения тюрбанов. Он остановился; Сат-Пудже пришлось замедлить свой ровный шаг и вернуться. Садху не носят тюрбаны, сказал Джамготи. Он снял тюрбан, погладил рукой то место, где должны быть волосы, бритые или отросшие, и в конце концов заявил, что чувствует себя ближе к растаманам, чем к скинхедам.

Я сторонник тюрбанов, сказал Сат-Пуджа.

Видишь ли, это подпорка, вроде костыля.

К смраду жженой пластмассы примешивался удушливый запах потревоженной земли, принесенный ветром. Сат-Пудже пришлось задержать дыхание.

Вельтшмерц! – воскликнул Джамготи. Разве не потому мы сюда пришли? Из-за того, что не можем привести мир в соответствие с нашими идеалами. Мы боимся отведенного нам отрезка жизни. Вот она, наша мировая скорбь. Наш вельтшмерц.

Сат-Пуджа решил, что, несмотря на все красноречие и философские выкладки Джамготи, не даст себя переубедить.

Вельтшмерц, повторил Джамготи, красноречиво указывая на пейзаж по другую сторону реки, на бульдозер и на человека, отряхивающего пыльные рукавицы о джинсы. Ничто здесь не соответствует нашим чаяниям. На самом деле эта мысль может быть сентиментальной – эта сладкая горечь пребывания здесь. Знаешь, священные книги называют наши земные жизни грязью времен, но, может быть, люди, которые их писали, тоже были беглецами. Я имею в виду, что, по крайней мере для меня, мир не так уж и плох.

Сат-Пуджа уже не знал, с чего начался их спор и какая связь между тюрбанами и садху и их порцией от пирога страданий. Он не понимал, уговаривают ли его вернуться к мирской жизни или просто снять тюрбан и стать истинным садху. Казалось, второе – но Джамготи вдруг сдернул свой тюрбан и размотал его в грязи, точь-в-точь как шпана разматывает рулоны туалетной бумаги по деревьям. Ткань несколько раз встрепенулась, а потом, отяжелев от пыли, улеглась неподвижно. Затем Джамготи устремился в заросли вдоль реки, а Сат-Пуджа поспешил следом, только ветки хлестали его по лицу.

Все уже давно спали, когда Сат-Пуджа внезапно проснулся сам не свой. Нутро его горело, живот вздулся и часто булькал. Он был весь в жару, но, несмотря на совершенно сухой рот и губы, заливать водой хаос, бушевавший внутри, не хотелось. Всякий раз, когда он успокаивал свой разум достаточно, чтобы забыться, в ухо ему влетал москит, и Сат-Пуджа снова и снова возвращался к рассказу Денни про его абуэло. В нем вызывало отвращение это варварское прошлое, его суровая любовь и жестокие законы. Он понятия не имел ни о жестокости, ни о насилии, ни о том, откуда они берутся. Он успокоил дыхание и прислушался к тишине своего тела, пустым пространствам, похожим на темную материю вокруг лягушачьих прыжков его сердца. Снова прилетел москит, и Сат-Пуджа его прихлопнул.

Из дальнего конца дома донеслись радиопомехи, а затем – еле слышная мелодия. Он встал с топчана. Сквозь дверные щели пробивался свет. Голос диктора обладал трезвостью, свойственной старым записям времен войны, звучала нездешняя мелодия. Между каналами жужжали помехи. Сат-Пуджа постучался.

Входи, сказал Энди. Присаживайся. Он возился с квадратным радиоприемником, похожим на военную рацию. Сат-Пуджа сел и стал наблюдать за стрелкой, двигающейся по освещенному экрану. В углу гудел компьютер, на мониторе разворачивались фракталы. Верстак во всю стену был уставлен склянками, пипетками и пузатыми бутылочками с носиками и без – вылитая утварь алхимика.

Энди пощипывал ус. Это коротковолновик, объяснил он, и рассказал, что когда ему было шестнадцать, Денни пошел в армию, а четыре месяца спустя вернулся с раненым коленом, свидетельством об увольнении и приемником, который купил в ломбарде Энди в подарок. Энди сказал, что любит слушать радио по ночам, потому что ночью – другой звук. Сат-Пуджа сам чувствовал это по тому, как музыка то нарастала, то затухала при резком повороте настройки – голоса, даже помехи были чеканны, насыщены высокими, пустынными далями. Смутившись, Энди пояснил, что это каким-то образом его обнадеживает. Он искал каналы на чужих языках, слушал новости со всего мира на английском и на испанском. Из темноты задувал ветер, сыпал в оконное стекло горсти песка – и Сат-Пуджа вдруг понял, что еле слышные звуки помех приносят такое же облегчение, как и голоса, ледяные бури, и наводнения, и пожары, и новые романы, и незаконные плантации мака, и танцевальные ансамбли.