Книга Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

Через какие-нибудь четверть часа возок стоял у дома на Английской набережной, вот только хитрость, которой Думанский уже было внутренне гордился, оказалась, увы, бесполезной.

— Мил человек, барыня Савелова, пожалуй, дома будет? — обратился он к дворнику, старательно пряча лицо в шарф и пытаясь имитировать «простонародный» выговор. Страж ворот был не менее бдителен и строг, чем те, которых Викентий Алексеевич уже имел удовольствие наблюдать сегодня на других петербургских улицах. Надвинув на лоб казенный картуз и важно поблескивая начищенной номерной бляхой, точно это была медаль, дворник заслонил всей своей массой и без того прикрытые ворота. Держа наперевес широкую лопату, он угрюмо процедил из-под закрученных усов:

— Я тебе, паря, не «мил», а лицо при государственной службе! Где хозяйка, не велено говорить.

Пришлось незваному гостю предъявить в качестве документа-аргумента серебряный рубль. Полновесный императорский рубль возымел некоторое действие.

— Барыня Марья Сергевна не дома теперь… Ну в обчем, я, сказать правду, сам не знаю, где их носить — не наше дело-с, вот, — с показной неохотцей сообщил «страж». — Только точно знаю: теперь допоздна их не будет — даже прислугу отпустили. А букет… Оно, конечно, можно бы и в дворницкой оставить, ежели бы…

Он недвусмысленно уставился на карман Думанского, откуда тот доставал портмоне. Пришлось раскошелиться еще на полтинник, хотя адвокату стало понятно, что букет «с секретом» теперь значит едва ли больше, чем просто галантный знак внимания — предупредить возлюбленную об опасности он опоздал (записку же на всякий случай незаметно вытащил из корзины). Зато дворник был совершенно удовольствован:

— Премного благодарны-с! Присмотрим в лучшем виде-с!

«Не распускаться! Это еще не конец, у меня еще есть время», — подбодрил себя готовый ко всему правовед. Оказавшаяся на ближайшей тумбе помпезная афиша Императорского театра с разрекламированной «кесаревской» образиной внахлест услужливо напоминала о начале вечернего спектакля замаскированному теперь уже вдвойне правоведу Думанскому. Оставалось только подъехать к театру, дождаться Молли в компании с ее ненавистным спутником и собственными силами предотвратить готовящееся злодеяние. Героическое решение Викентий Алексеевич принял в одночасье и без колебаний, но как его было осуществить? Адвокат умел многое, вот только даром чудотворца не обладал. Уже за час до спектакля легкие санки с чухонцем-возницей стояли на Итальянской за боковым фасадом Европейской гостиницы, откуда открывался прекрасный обзор собственных выездов, пышных карет и экипажей, троек с лихачами и респектабельных автоландо, выстроившихся блестящей дугой возле освещенного электрическими лампионами театрального подъезда. Вообще вся площадь, в том числе и большой сквер в центре, была залита золотистым светом множества фонарей и еще к Святкам богато иллюминирована россыпью разноцветных огоньков, к тому же в этом ярком искусственном свете волшебно искрились аккуратные сугробы, снег под ногами, несметный рой ажурных снежинок над головой. Словом, несмотря на вечерний час, видно было как днем, и даже те, кто не хотел бы попасться на глаза кому-либо из знакомых, кто желал оставаться инкогнито, были лишены такой возможности. Думанскому, ставшему в этот роковой вечер одним большим оптическим устройством, к сожалению, не биноклем, хотя бы театральным, или лорнетом, а лишь обладавшему природной зоркостью и обостренным профессиональным чутьем, такое подлинно столичное освещение играло на руку, однако только сейчас он понял важность слов Никаноровны, со свойственным ей, пусть мрачным и инфернальным, но сермяжным юмором «окрестившей» Спичку «актером-минером» и поведавшей, что сей изобретательный террорист способен менять облик и может представить кого угодно («Просто какой-то современный Протей!» — удивился тогда правовед) — дородного купца, или благообразного батюшку, или даже деревенскую бабу-молодуху, на руках у которой оказывается бережно завернутая в лоскутное одеяльце взрывчатка.

«Неужели он решится на это жуткое преступление в столь людном месте, на одной из центральных площадей, где полицейские на каждом шагу? C’est impossible![76]Какая безумная, бессмысленная дерзость! Кругом женщины, дети… Да чему я, собственно, удивляюсь? Имел же возможность убедиться, что эти боевики — форменные маньяки, что для них нет решительно ничего святого! Революционная целесообразность, самопожертвование во имя народной свободы?! Да будь проклята подобная свобода!»

Простояв так несколько минут, выискивая «опасный объект» возле подъездов Михайловского театра, Викентий Алексеевич подумал, что Спичка, так же как и он сам, может расположиться вдоль Итальянской или вообще напротив — с другой стороны сквера, и спокойно «выцеливать» свою жертву. Таким образом, ничего не стоит упустить его из виду! Тогда новоявленный извозчик медленно покатил вдоль ограды круглого сквера, чтобы осмотреть всю площадь, оглядеть по возможности каждого подозрительного возницу и самому, соответственно, определиться с местом стоянки. Рядом с многоколонным фасадом Дворянского собрания, к примеру, было не меньшее столпотворение, чем против театра, который отсюда тоже просматривался — непредсказуемый Спичка вполне мог бы занять исходную позицию и здесь. С трудом преодолевающему тревожные смятения адвокату «бомбист» чудился теперь чуть ли не в каждом кучере и его ездоках, не говоря уже о разных прохожих с баулами и свертками.

«Со своим-то даром Спичка может быть и лакеем на запятках вон той кареты с княжескими коронами на дверцах, или, например, тем вон англоманом на холеном жеребце, в кожаном шлеме и со щегольским хлыстиком, да что там — а вдруг этот чахоточного вида студент с портфелем под мышкой, прислонившийся к ограде и то и дело посматривающий на авто, являющиеся со стороны Невского, и есть „актер-минер“ собственной персоной? Каждому в душу не заглянешь, а надо бы, ох, как надо бы… Настави мя, Господи! Владычице, спаси и сохрани Молли от вражьих козней, „от стрелы, летящия во дни“!»[77]

С такими мыслями Викентий Алексеевич на чухонских санях обогнул сквер и убедился, что с этой стороны опасность вряд ли может исходить — ни одного возка, прохожих почти никого. Музей Императора Александра III[78]был уже закрыт, так что вдоль его ампирной решетки Думанский тоже проехал со спокойным сердцем, вернувшись наконец к фасаду Михайловского театра, только теперь уже с другого края сквера — с Инженерной улицы.

Ничего не оставалось, как проследовать мимо ряда аристократических выездов и авто в черном лаке и никеле, косясь в их сторону пристальным взглядом, — вдруг злоумышленник затесался среди знати, ведь он непревзойденный лицедей.

Публика тем временем продолжала прибывать. Вот тут-то Викентий Алексеевич и заметил явно подозрительный объект. В слишком скромном для светского окружения обычном извозчичьем возке «скучала» одинокая ширококостная дама с грубыми чертами маскообразного лица, по виду спутница жизни какого-нибудь армейского обер-офицера или чиновника не выше 10-го ранга,[79]с младенцем, запеленутым в простенькое одеяльце с узкой кружевной полоской наискосок. Бесцветная дама держала дитя так, будто это была кукла или вообще полено, причем, вопреки логике, сверток не проявлял никаких признаков жизни — ни младенческого плача, ни малейшего шевеления.