Книга Только для голоса - Сюзанна Тамаро

Через полчаса все было готово к съемке, можно было начинать интервью. Кто-то из мужчин щелкнул хлопушкой и крикнул: «Оставшиеся в живых, дубль один!» Камера зажужжала. Журналистка сидела напротив меня. Все с той же улыбкой она представила меня и, еще шире улыбнувшись, предложила: «Не хотите ли рассказать вашу историю?» Поначалу голос мой немного дрожал, но постепенно зазвучал почти нормально.

Я поведала о своем детстве, о жизни в городе в годы войны. Несколько слов сказала о своем отце, о матери, о том, откуда они родом. Описала, как познакомилась со своим будущим мужем и как начались преследования. Я говорила очень хорошо, знаешь, безо всякого волнения, даже не думала, что способна на такое. Будто рассказывала и не о себе вовсе, а о совсем другом человеке. Я не замечала, как идет время, журналистка все кивала, улыбалась и казалась вполне довольной. Я говорила и о рождении дочери, и о наших сложных отношениях… И тут, едва я сказала о ее смерти, ведущая впервые прервала меня. «Когда это произошло?» — поинтересовалась она.

Я стала считать про себя, сколько же минуло лет с тех пор, считала и тут же забывала, спокойно начинала пересчитывать заново, но в тот момент, когда четко осознавала цифру и оставалось лишь произнести ее вслух, вдруг снова забывала. Не знаю, сколько такое длилось, журналистка вроде не беспокоилась, но я разнервничалась и с каждой минутой волновалась все больше.

Именно эта заминка и послужила всему причиной. Веришь ли, я просто не ожидала, что так получится, но вдруг потеряла нить, сбилась. Вот что значит возраст. Я все пыталась сообразить, о чем же надо говорить, как продолжить свой рассказ, но в голове зияла пустота. Камера работала, только ее жужжание и было слышно в комнате, больше ничего. Спустя некоторое время журналистка, желая помочь мне, заговорила сама: «Ваша мать тоже умерла трагически, это правда? Не хотите ли раскрыть нам, как все произошло?»

Она застала меня врасплох, в тот момент я думала не о матери, а совсем о другом. Вместо лица матери передо мной возник чайник, стоящий на кухонной плите, с потрескавшейся накипью на дне, я отмахнулась от чайника и произнесла: «Она умерла…» Но тут мне почему-то представилась герань, что стоит на окне, вся пожелтевшая, высохшая, потому что вот уже три года, как я не меняла землю… Но я отогнала и герань, а дальше все совсем смешалось. Знаешь, как бывало в детстве: кружишься на одном месте с закрытыми глазами, все быстрее и быстрее, а потом, когда внезапно остановишься и откроешь глаза, все вокруг еще продолжает вертеться, и ты не понимаешь, где находишься, словно Мальчик-с-пальчик в лесу, или что-то в этом роде. Так случилось и со мной, я окончательно запуталась и перестала сознавать, где я.

Тут журналистка повторила вопрос. Разумеется, она знала ответ и задала его только для зрителей. Она спросила: «Ваша мать исчезла из больницы, не так ли?»

Вот тогда пробка вылетела и все вырвалось наружу — изо рта, из глаз. Я закричала: «Не знаю!»

И разрыдалась. Я увидела лицо своей матери среди простыней и подушек, ее высохшее тело, и я видела ее — не просто представляла, как сейчас, когда рассказываю тебе, а словно наяву, точно все происходило именно в тот самый момент. А тогда, давно, когда это действительно произошло, я не плакала, и потом никогда не пролила ни единой слезинки, и все последующие годы старалась не вспоминать о случившемся. Но тут вдруг, почти семьдесят лет спустя, мама неожиданно оказалась передо мной, будто наяву, — лежит в постели, а через минуту кровать ее уже пуста, и крытый немецкий фургон отъезжает куда-то у меня на глазах. И я буквально заскрипела, словно старая лодка. Я понимаю, что произошло, — так проявляется, выплескивается наружу старческая сентиментальность. Почему-то с годами все чаще хочется плакать, прольешь слезу и не можешь остановиться, и так длится часами, и ничто не может утешить тебя. Сердце слабеет, еле бьется, веки делаются дряблыми. И перестаешь плакать, только когда уснешь. Такое случилось со мной и вчера перед камерой. Даже сейчас, когда рассказываю тебе все это, чувствую, как краснею от стыда.

Журналистка замерла в напряжении, с блокнотом в руке, и камера продолжала работать. Я думала, ее выключили, но, оказывается, нет, и все стояли не шелохнувшись, будто загипнотизированные ядовитой змеей. А я рыдала все громче, вспоминая свою мертвую мать, просто не могла не плакать, хотя знала, что меня снимают, но все равно не могла остановиться. Продолжая рыдать, я жестом попросила прекратить съемку. У меня больные ноги, ты же знаешь, и я не могла подняться с кресла и уйти в другую комнату, поэтому я только жестом попросила остановить все, но ничто не помогло. Тогда я закрыла лицо руками, и слезы ручьем полились мне на грудь, я почувствовала сквозь кофточку теплую влагу и подумала, что вот сейчас соберусь с силами и скажу: «Все!» Непременно скажу. И я уже готова была произнести это слово, уже открыла рот, как вдруг неожиданно для себя самой закричала: «В холодильнике больше нет масла!»

Только тут все зашевелились и выключили камеру.

Когда они ушли, я все еще рыдала, я проплакала всю ночь. Как ты думаешь, можно остановить их? У тебя ведь столько знакомых, попробуй выяснить. Я потеряла всякий покой, совсем перестала спать. Это тоже возрастное — зацепишься за какую-то мысль и никак не можешь от нее отвязаться. Все прорвалось наружу. Словно эта штука в самолете — черный ящик. Летит себе самолет спокойно, долго, и все идет нормально, ящик сообщает — пролетели над морем, над горами, миновали грозу, все в порядке, все хорошо. А потом самолет падает и разбивается, находят черный ящик, вскрывают его и обнаруживают, что два или три болта уже давно отвинтились, а потом добавилась вибрация крыла, а еще раньше и вибрация двигателя, и в результате самолет взорвался со всеми своими секретами внутри, в своем черном сердце.

Зачем я тебе говорю это? Говорю, говорю… Хотя ничего не понимаю ни в самолетах, ни в черных ящиках, просто читала в газетах. «Говоришь, потому что у тебя есть язык», — обычно объяснял мне отец. Это верно. А знаешь, с тех пор как я осталась совсем одна, у меня появилась привычка разговаривать с самой собой. И я могу болтать так долгими часами, отчего возникает нечто вроде звукового фона, словно радио верещит. Посмотри на мою герань. Что сделать, чтобы она ожила? Стоит вся пожелтевшая. Каждое утро просыпаюсь с мыслью, что вот сейчас вырву ее из горшка и выброшу. Однако ничего не предпринимаю, и вечером она остается все там же, еще более пожухлая.

Каждый раз, когда ты навещаешь меня, я удивляюсь. Зачем, спрашиваю я себя, ты приходишь? Неужели только из жалости? А отчего же еще? Я ведь дряхлая старуха, день ото дня глупеющая все больше и больше. Не надо возражать. Я сама все вижу. Иду в другую комнату взять там что-то, а прихожу и уже не помню, за чем шла. Послоняюсь немного и вернусь. Знаешь, что я сделала позавчера? Слила горячую воду из кастрюли, так и не опустив в нее макароны… С тобой тоже бывает такое? Возможно, хотя в молодости все идет по-другому, тогда забывают лишь по одной причине: чем-то другим занята голова. Я поняла, что действительно постарела, когда обнаружила однажды, что если прежде воспоминания все как миленькие выстраивались в один ряд — хорошие и плохие, важные и незначительные, то теперь… Поначалу отлично помнишь, с кем виделась вчера и что случилось в конце года шесть лет назад, все следует в памяти одно за другим в четком порядке, словно жемчужины на нитке ожерелья. А с годами начинаешь замечать, что не можешь припомнить, что-то выпадает из головы. И возникает ощущение, будто память… ну как пол в деревянном доме, где некоторые доски постепенно прогнивают, но оттого что на вид они, хоть и трухлявые, все одинаковы, ты спокойно ходишь по ним, пока вдруг какие-то не проваливаются и не исчезают этажом ниже. Сгинет такая доска, и все вокруг тоже словно устремляется за ней. Чем больше проходит времени, тем больше в доме подобных провалов, и все превращается в некий круговорот, и ты все осторожнее двигаешься среди зияющих дыр, ведь из-за малейшей ошибки и то немногое, что еще сберегаешь, тоже может рухнуть и пропасть навсегда.