Книга На пороге чудес - Энн Пэтчетт

— Энник пришла к доктору Раппу гораздо раньше. Они были, скажем так, неразлучны в экспедициях.

— Энник отбирала парней для участия в грибных ритуалах, — снова вмешалась Нэнси. — Только парней. Она проводила собеседования в кабинете доктора Раппа в Гарварде. У знаменитого ученого не было времени на такие мелочи. Энник и взяла в экспедицию Алена.

Марина представила себе тогдашнего Алена — высокого и нескладного студента с рюкзаком на спине.

— Вы тоже знали доктора Раппа? — спросила она у Нэнси.

Та хмыкнула и намазала кремом ключицу, сунув руку за ворот рубашки.

— Я пришла в науку уже после доктора Раппа.

Ален Сатурн не обращал на жену внимания.

Он был захвачен воспоминаниями.

В реку упало гигантское дерево, его корни и ветви торчали из воды, словно моля о спасении. Ярко-желтая птица с длинной тонкой шеей сидела на одной из веток и взирала на проплывавшую лодку. При виде нее Беноит стал лихорадочно листать страницы.

— Мартин Рапп был для меня не только учителем. Он был моим идеалом мужчины; я хотел быть таким, как он. Его жизнь была расписана до минуты. Он никогда не делал то, что ему говорил кто-то другой, никогда не был спицей в чужом колесе. Он высоко держал голову и гордо глядел на окружающий мир. Вот мой отец был очень приличным человеком, он был портным в Детройте, когда там еще заказывали пошив костюмов. Он работал до тех пор, пока мог держать иглу в своих руках, обезображенных артритом. Когда к нему приходил заказчик и объяснял, чего он хочет, у отца был только один ответ — «да». Даже если заказ был смехотворным, даже если заказчик приходил утром в субботу и хотел вечером того же дня получить готовый костюм, отец говорил «да», хотя у него лежали груды работы. Если же мой отец говорил «да», это было равнозначно тому, что костюм уже сшит, потому что своим словом он дорожил больше всего на свете. Всю жизнь он провел, сидя в задней комнате своего ателье, и знал только одно — иглу, входящую в ткань. Он делал все это, чтобы я и мои братья могли учиться в колледже и не быть портными, чтобы мы могли позволить себе говорить «нет». Вот так я, сын портного из Мичигана, попал в Гарвард. И вот я сидел в лекционной аудитории, и в нее, стуча костылями, вошел великий Мартин Рапп с загипсованной лодыжкой. Он встал перед слушателями и сказал: «Джентльмены, закройте ваши книги и слушайте. Мы рассмотрим, ни много ни мало, весь наш мир». Мы были поражены, все до единого! Мы были готовы сидеть там все четыре года учебы в колледже. Тот день я помню и сейчас до малейших деталей — ту аудиторию, гигантские доски, свет, падавший сквозь окна. Я впервые увидел человека с сильным характером, и это было впечатляюще — ни до этого, ни после я не чувствовал этого так ярко. Он обладал какой-то особенной аурой. Глядя на него из десятого ряда, я видел его величие и был готов пойти за ним куда угодно.

— Вот, — сказала Нэнси Марине, — возьмите солнцезащитный крем, а мне дайте гель от насекомых.

Марина взяла крем, но какой прок был от него теперь?

Как она ни остерегалась, все равно ее кожа стала темной, как у туземцев. Сейчас ее не узнала бы и родная мать.

— Послушайте мою жену, — сказал Ален, хотя сам отказался от крема. — Тогда у нас не было солнцезащитных средств. Доктора Раппа погубила меланома. Когда обратили на нее внимание, она уже распространилась везде, где только могла. Не знаю, сколько лет он провел в лодке без тента, защищенный от солнца лишь белой рубашкой и соломенной шляпой. Удивительно, как он сумел протянуть столько лет. Потом я приезжал в Кембридж, чтобы взглянуть на него, и он практически не изменился. Его интересовала собственная смерть, он увлекся ею. Делал записи. Тогда ему было за восемьдесят, и он уже не мог ездить в экспедиции. Когда я спросил его, по-прежнему ли он занимается медитацией, он ответил: «Почему сейчас должно что-либо перемениться?» Большинство не знает про эту привычку доктора Раппа: где бы он ни находился — у себя дома в Кембридже или в палатке под проливным дождем в окрестностях перуанского Икитоса, — он всегда медитировал. Он начал заниматься медитацией еще в те дни, когда это слово знали только горстка индийцев ну и, может быть, тибетцев. Он часто говорил, что внутри любого из нас есть компас и что наша задача — найти его и следовать его указаниям. Но мы, студенты, были как слепые котята, поэтому мы верили его компасу. У нас не было собственных стандартов, и доктор Рапп был для нас эталоном Человека. Конечно, мы никогда и не надеялись стать такими, как он, но цель была благородная. Сейчас я гляжу на эту реку и вижу, как он плыл с нами в каноэ. Мы плакали, как дети малые, из-за наших ссадин и мозолей, готовы были все бросить, но он продолжал двигаться вперед, не говоря ни слова. Потом он неожиданно и резко повернул лодку; мы едва не попадали в воду. Он высадил нас на берег, и не успели мы опомниться, как он прошел по мелководью и скрылся в джунглях. Исчез! А мы остались одни. Через десять минут он вышел. В его сумке был гриб — вид, неизвестный науке. Он записал координаты, сфотографировал место и вытер носовым платком нож, которым всегда срезал грибы с деревьев, — вернейший признак того, что открытие сделано. Все это он проделал с театральным пафосом, каждый его жест был прекрасен. Мы, мальчишки, помчались в джунгли, пытаясь понять, что он увидел и откуда узнал, что тут растут такие грибы. Когда мы спросили у него, он ответил: «Я всегда гляжу по сторонам. Мои глаза всегда открыты» (Ален Сатурн растрогался от собственных воспоминаний). «Мои глаза всегда открыты». Вот таким был его урок. Те летние месяцы стали самыми счастливыми в моей жизни.

Глядя при ослепительном свете солнца на берега реки, на непроходимые джунгли, Марина представила себе тот давний эпизод. Ведь сорвать тот неизвестный науке гриб в чаще джунглей было так же невероятно и бессмысленно, как вытащить из цилиндра фокусника взрослую овцу.

Истер, стоявший у штурвала, повернулся и помахал ей рукой. Беноит высматривал птиц среди деревьев.

— Почему вы не ездили с ним после этого?

— Из-за малярии, — ответил Ален и вздохнул, вспоминая давние годы. — Я заболел в Перу летом после первого курса. Доктор Рапп болел малярией много раз, он и сам сбился со счета. Он сказал, что я быстро поправлюсь, но все получилось иначе. Вернувшись домой, я пропустил целый семестр. К лету, когда доктор Рапп набирал группу, я был здоров на девяносто пять процентов, но отец не пустил меня. И я не в обиде на него. Он считал, что защищает меня от опасностей, и мне не удалось его переубедить. Отец никогда не путешествовал, не видел мира, поэтому не считал предосудительным оградить меня от этого.

Нэнси Сатурн взглянула на мужа. На ее подбородке и возле ушей оставались мазки нерастертого крема. Она выждала еще минуту и спросила:

— Ты закончил?

— Это лишь несколько памятных эпизодов, — сказал он.

— Я слышу этот рассказ не в первый раз, и меня всегда не устраивают две вещи.

— Какие? — удивился Ален.

— Ну, во-первых, твой бедный отец. Почему ты всегда противопоставляешь его приземленность свободному духу Мартина Раппа? Ведь он не хотел, чтобы его сын, переболевший малярией, вернулся в джунгли, где подцепил эту болезнь. Я не считаю это преступлением.