Книга Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика - Мишель Шнайдер

Изображение всегда было для Монро чем-то вроде успокоения и защиты. Фотография означала для Мэрилин ласку без риска; фотографироваться — вызывать желание как защиту от разрушительной любви. Она хотела быть желанной, чтобы не задумываться, любима ли она. Теперь страсть разрушила в ней любовь и даже желание. Страсть заставляла язык бесконечно кружить в пустоте. Любить человека — значит любить его слова. Представлять себе его присутствие, пусть даже это и галлюцинация. Мэрилин любила Гринсона. Страстно. То есть она не любила его, не желала его. Она его ждала. Заполоненная им, его словами, его образами, она перестала быть самой собой. Мэрилин то и дело охватывало ощущение небытия, когда она была сосредоточена на другом человеке, любя до бреда, до безумия, до той крайней точки, когда вершина любви — уже не любовь. И тот, кто был предметом этой любви, также не был уже человеком. Этот мужчина стал совокупностью знаков, безмерно разросшейся абстракцией. Но это нереальное существо было единственным, которое существовало в ее глазах. Любовь-страсть разыгрывалась на фоне безумия. Это носило двоякий характер. Близость: Мэрилин с ним в тесном контакте, недаром ведь говорят «безумная влюбленность». Но также она его избегает: психоз — это гибель любви, мертвая любовь. Их расставание также могло быть только страстным, сочетающим в себе конец любви и мысль о смерти.

После гибели Мэрилин Гринсон написал для коллоквиума в Калифорнийском университете статью «Секс без страсти». В ней он ставил и противоположный вопрос: что такое страсть без секса? Он начал с размышления о женщинах и желании, а также о потере желания. Сексуальная жизнь Мэрилин убедила его в том, что желание и любовь для нее были отделены друг от друга.

«Женщина в возрасте под сорок, — пишет он, — нуждается в сексе и сексуальных связях, чтобы убедиться в том, что она все еще желанна. Но прежде всего для того, чтобы доказать себе, что она все еще может быть любимой. Вспомним, что женщина имеет громадное преимущество в сексуальном акте: она может осуществить его или позволить осуществить этот акт с ней, ничего не делая; для того, чтобы удовлетворить своего партнера, ей ничего не нужно делать. Женщины имеют возможность пользоваться своими половыми органами в несексуальных целях — придавать им несексуальное назначение. Поэтому многие из них вступают в сексуальные отношения без любви и без страсти. Они пользуются сексом для своих целей: чтобы завоевать, обрести уверенность в себе, отомстить. Некоторые могут позволить себе непосредственно испытывать эмоции и фантазии, только когда вступают с мужчиной в самые близкие отношения: сексуальную близость. Если женщина вступает с мужчиной в интимную связь — это значит, что он может ее ранить, причинить ей вред, покинуть ее. Поэтому женщины отдаляются от мужчин и блокируют свои фантазии».

Эта статья также явилась попыткой самоанализа, попыткой осмыслить мужское желание. «Мужчины в пятидесятилетием возрасте (Гринсону в то время было пятьдесят пять лет) все меньше испытывают сексуальное желание. Они могут пользоваться многочисленными объяснениями, чтобы избежать секса, или вспомогательными средствами, чтобы повысить свою сексуальную потенцию. Я не просматривал статистику по применению повышающих потенцию препаратов для выполнения полового акта, но не думаю, что эта практика ограничивается несколькими жителями Беверли Хиллз или Голливуда. Мужчины боятся сексуальной связи частично из-за страха импотенции, частично из-за того, чтобы не задаваться вопросом власти. Они соблюдают верность женам не из соображений нравственности — они подчиняются морали из страха потерпеть провал в качестве любовников. Они верны женам или находят пристанище в асексуальности из страха не справиться с тем, чтобы отвоевать женщину у других мужчин».

Поездка Гринсона в Европу и его долгое отсутствие вывели Мэрилин из равновесия в той же мере, в какой его излишняя близость на протяжении двух лет сделала ее беззащитной. Отлет, похищение, изгнание, отъезд, путешествие — все эти слова, вертящиеся в голове, говорили ей, что, безумно полюбив Гринсона, она стала «перемещенным лицом», как та женщина на картине в салоне гасиенды в Санта-Монике. Как девочка, которую Грейс МакКи однажды провезла по городу в своем черном автомобиле «американ бентам» 1940 года, модели «Голливуд». За все время пути она не сказала, куда ее везет. Вдруг на бульваре Эль Сентро перед глазами Мэрилин возникло трехэтажное здание. На красном кирпичном фасаде она прочла «Детский дом Лос-Анджелеса».

«Бросить» — так говорят в повседневной речи о разрыве. Быть выброшенным из любви — значит быть брошенным, как вещь, ставшая ненужной, вещь, которой больше не пользуются. Выпасть из любви — значит выпасть из самого себя. В любовном головокружении что-то очень глубокое притягивает нас к другому человеку, но точно так же иное головокружение увлекает покинутого в безвременье: к детству самости, к ребенку в себе. Мэрилин вновь вернулась к той одинокой девочке, к тому ребенку, которому хотелось умереть.

Лос-Анджелес,

Голливуд Сайн
июнь 1962 года

Когда это было? Поздно ночью Мэрилин позвонила Андре де Динсу, своему бывшему любовнику и верному другу, и сказала, что никак не может заснуть. Она предложила ему поехать фотографироваться на какой-нибудь темной улочке в Беверли Хиллз. Ей хотелось позировать грустной и одинокой. Он вскочил с постели, собрал свое оборудование, и они уехали на фотосессию, которая продлилась всю ночь. Фотограф забыл вспышку, и для освещения служили фары машины. Получившиеся кадры были весьма мелодраматичны. Играла ли она? Сознавала ли, что что-то в ее жизни идет не так, чувствовала ли, что за поворотом ожидает трагедия? Она ничего не могла сделать. Она брала жизнь обеими руками, вступала с ней в схватку, заключала ее в объятия, но так болезненно и беспорядочно, что принимала в себя не жизнь, а смерть. Страсть — это смертельная любовь. Гринсон и Мэрилин были привязаны друг к другу любовью и смертью, но они не занимались любовью. Им оставалось только заняться смертью. Вместе или по отдельности.

Вечером следующего дня, когда розовый туман начал темнеть и принимать фиолетовые очертания, Мэрилин позвонила Джоан.

— Привет, Джоанни. Мне хочется прогуляться, поедешь со мной?

Джоан согласилась и посадила в свой автомобиль с откидывающимся верхом Мэрилин, одетую в коричневый свитер с высоким воротом и бежевые полотняные брюки. Джоан была за рулем, а Монро, с развевающимися по ветру волосами, показывала, куда ехать. С ними поравнялся грузовик, шофер пригласил ее выпить. Когда она не ответила, он бросил:

— Ты кого из себя строишь — Мэрилин Монро, что ли?

После бульвара Санта-Моника они свернули на север по авеню Ла Бреа. Над огромным городом самолеты опускались к аэропорту Лос-Анджелеса с зажженными огнями, как отяжелевшие, усталые серые птицы. Хриплый рык их двигателей смешивался с непрерывным шумом вечерних машин. Мэрилин и Джоан пересекли Сансет-бульвар в одном квартале от Китайского театра, затем вернулись по Кахуэнге, вдоль плотины Голливудского водохранилища — продолговатого искусственного озера, которое тянулось вдоль Голливуд Хиллз. Когда они выехали из путаницы улочек, уходящих в Гриффит-парк, Джоан поняла, что Мэрилин хочет подъехать к Голливуд Сайн.