Книга Шесть черных свечей - Дес Диллон

— Вот именно — голова-то нам уже нужна? — спрашивает Линда.

Она вспоминает, зачем они здесь, и направляется на кухню. Донна ставит ногу на колесо и не дает ей проехать.

— Пусть пока полежит спокойно, — говорит Донна.

— Мы что, не будем ее вынимать?

— Достать? — спрашивает Кэролайн и делает движение в направлении холодильника.

— Не трогай ее, Кэролайн, — кричит Донна.

Кэролайн замирает.

— Она должна быть в целости и сохранности, — объясняет Донна. — В наилучшем виде.

— А то она раскиснет и размякнет, — подхватывает Джедди.

— Они все равно будут здесь самое большее через полчаса, — продолжает Донна.

Кэролайн возвращается в гостиную из кухни. Венди возвращается в гостиную с лоджии. Движения ее спокойны и медлительны. Не говоря ни слова, она садится. Ее тело изящно изогнуто (задница немного оттопыривается), руки лежат на бедрах. Вся она — воплощение спокойствия. Никого больше в комнате нет — только она одна. Так велит Дао.

— Где же свечи? — интересуется Линда.

Ответить ей никто не успевает.

Тук-тук-тук! — слышится от двери.

Кое-что про Старую Мэри

Старая Мэри — типичная ирландская старушенция. Она родилась в Донеголе, но потом перебралась сюда к родственникам, которые покинули Ирландию еще во времена картофельного голода. Старая Мэри так и не избавилась от ирландского акцента. На вид она сердитая и суровая. На самом-то деле она добрая и заботливая, только если речь идет не о протестантах. Вот их-то она не любит совсем и постаралась передать эту нелюбовь детям и детям детей. С ограниченным успехом.

Вместе с Донной она ярый пропагандист проклятия. Она свято верит в колдовство, и в ней больше силы, чем во всех остальных Девочках, вместе взятых. Старая Мэри признает, что Донна — седьмая дочь седьмой дочери, и ей нравится, что Донна изучает ирландский гэльский. По-гэльски Старая Мэри говорит свободно.

Одеваться, конечно, она могла бы и получше. Стоит ей появиться в каком-нибудь незнакомом дворе, как люди прячутся, принимая ее за цыганку, что продает вешалки.

Чего у нее не отнимешь, так это подлинной земной мудрости. Кому-нибудь она и сама может показаться слишком уж приземленной. Ежеминутно она выкашливает мокроту и проглатывает ее. К тому же она поедает козявки из носа.

Вот один из перлов ее мудрости:

— Если пердишь, не сдерживаясь, то вряд ли твое дыхание будет пахнуть розами.

Единственная из всех окружающих женщин, она остается невозмутимой, что бы ни случилось. Ведь все это она уже видела. И похуже бывало. Старая Мэри уверена, что в конце концов вернется в Донегол и все будет замечательно. Все Девочки в курсе, что она хочет быть похороненной именно там.

— Ох уж, когда я вернусь домой, ни хрена не буду делать, только сидеть у камелька и пить водку, блин, на фиг.

— Мама, ты повторяешь это с тех пор, как я была ребенком. Оставь ты эту мысль наконец. Никогда ты домой не вернешься, — обыкновенно говорит ей матушка.

И вот еще что насчет Старой Мэри. Она никогда не ругается. Вместо известных всем слов она говорит «блин, на фиг».

Старая Мэри, и матушка, и кое-кто из старших Девочек росли в трущобах Тяп-ляпа. Когда-то Тяп-ляп был самым перенаселенным районом в Коутбридже. В начале двадцатого века плотность населения там была больше, чем в Нью-Йорке. Дома в три этажа. По четыре дома на каждый участок. По двенадцать семей во дворе. Каждая семья в среднем из десяти человек.

На Тернер-стрит обитало восемьдесят две семьи. В Тяп-ляпе проживали сотни семейств. По пятьсот человек на квартал. Один огромный доходный дом. Такой дом, кстати сказать, стоял напротив Тяп-ляпа (принадлежал некому Крэгу). Потом шли Дандиван-роуд, Бэннан-ленд, Вудс-ленд. Потом следовал район, именуемый Блэкбулл, и небольшой кусок земли, который назывался Малый Блэкбулл. Землевладельцы строили (или ляпали) на своих землях дома и набивали эти дома ирландскими иммигрантами. Сколачивались целые состояния (только не иммигрантами). За Малым Блэкбуллом был железнодорожный переезд, а за ним следовал Большой Блэкбулл. Напротив Большого Блэкбулла имелся Хоторн-Ярд. Все эти участки с течением времени стали именоваться Тяп-ляп, хотя первоначально так назывался только квартал на Тернер-стрит.

Была работа. Сталелитейные предприятия, и чугуноплавильные заводы, и шахты. Каждый жил по заводскому гудку. Тонкий слой копоти покрывал все вокруг. Все провоняло химией (сегодня бы никто этого не допустил). Если иммигранты полагали, что жить здесь будет лучше, то это разве только по сравнению с голодом 1845–1847 годов. Лучше помереть, выкашливая свои легкие на пол бара, чем за раскорчевкой на жестоком морозе Донегола. И тут и там — ад, только в местном аду вроде бы полегче. Да и виски даст необходимую эмоциональную анестезию. Рай пока подождет. Ведь не случайно футбольный клуб «Селтик» первоначально назвали «Рай». Попасть в этот Рай было куда как легче. Каких-то паршивых восемь миль на запад, пешком можно пройти. И проходили. Вот где ирландцам разрешили опять быть ирландцами (а не подонками и грязными подлыми фениями)[26], и быть вместе.

Старая Мэри прибыла в Тяп-ляп, когда району исполнилось уже семьдесят сколько-то там лет и он был в полном расцвете. Поезда мчались через переезд, не обращая никакого внимания на пешеходов, и немало пьяных задавило на путях. Рельсы проходили прямо за церковью Святого Августина, и грохот поездов в церкви был слышен куда как хорошо. Еще и протестанты в проезжающих мимо автомобилях добавляли шума, непрерывно гудя клаксонами. Иногда звонил колокол, предупреждая, что поезд приближается. Останавливайся и жди со своей тележкой, пока поезд не проедет. Хотя на переезде всегда собиралось много народу, говорить между собой было невозможно — такой стоял грохот. Земля дрожала.

Стадо на бойню гнали прямо по Дандиван-роуд. Понятно, вся улица была жутко загажена. А что тут такого? Посмотрел бы я на вас по пути на бойню. Скотина иногда отбивалась от стада и шастала по дворам. Проснешься утром, а на тебя овца пялится. Овца — вещь в хозяйстве полезная. Бог с ней, с бойней, ей неплохо будет на крюке и у тебя в доме. Сама ведь забрела к тебе во двор, а семья у тебя большая, да и не видел никто… А иногда проснешься — а овцы повсюду, и все дети в полном составе гоняются за ними. Вполне сюрреалистическая картинка — грязные дети ловят овец на замусоренной земле на фоне индустриального пейзажа. Фильм про это снять — так никто не поверит. Наибольшее сочувствие у детей вызывали коровы. У них такие большие печальные глаза. Бедные коровки. Они чуяли смерть, уже когда их выгружали из вагонов на задах церкви. А пока их гнали по Дандиван-роуд, они только и думали, как бы убежать. Некоторым удавалось — и они получали еще глоточек свободы в окруженном высокими стенами узилище, именуемом Тяп-ляп.