Книга Спокойный хаос - Сандро Веронези

Эту последнюю фразу он произносит с каким-то озорным энтузиазмом, таким тоном обычно знакомые мужики доверительно сообщают, что сняли однокомнатную квартиру для своей любовницы. Дом, акции, автомобиль, мобильный телефон: так раздевается западный мужчина. Вот в чем было дело: Енох казался усталым, изможденным, даже выдохшимся, а на самом деле он был просто свободен… Я снова взглянул на его листок, на четыре как бы наспех набросанные строчки, кажется, они написаны уже из Зимбабве, вылезли из-под нагромождения примитивных языков, на которых там и разговаривать-то толком не умеют.

— Может быть, это и неважно, — роняю я, — но в твоем заявлении есть повторение, ты заметил?

Енох, как верблюд, вытягивает шею, чтобы посмотреть на листок.

— «Настоящим заявлением заявляю…»

— Хм, ты прав. У тебя есть ручка?

Я даю ему ручку, и он зачеркивает слово «заявляю». А сверху пишет «уведомляю», отдает мне ручку и складывает лист вчетверо.

— Спасибо, — благодарит он и кладет листок в карман. Потом встает со скамейки, и мне надо бы встать.

— Ладно, я пошел, а то опоздаю.

Я смотрю на него, вполне возможно, что я его вижу в последний раз, нужно бы его обнять на прощание, но его вспотевшее, дряблое тело вызывает у меня дрожь отвращения, и я ограничиваюсь тем, что протягиваю руку. Он слабо пожимает ее.

— Ты был лояльным коллегой, Пьетро.

— Ты тоже, — заверяю я его. — Дай знать, как приедешь на место.

— Я напишу тебе письмо, там это единственный способ общения. Дай мне твой адрес.

— Улица Дурини, дом 3. Написать?

— Да нет, не надо, и так запомню, — дотрагивается он до своего виска. — На моем жестком диске теперь уже много свободного места.

Какая-то женщина проходит мимо мусорного ящика, на котором лежит мобильник. Она его заметила, на мгновение приостановилась — заколебалась, но потом решительно пошла дальше. А мы никогда и не узнаем, насколько велик был у нее соблазн.

— Она спасена, — говорю я.

Но, кажется, Еноху не верится, он провожает ее взглядом до тех пор, пока она не исчезает из виду. Потом оборачивается ко мне и улыбается.

— Знаешь, — смущенно признается он, — после того, как я принял это решение, я вдруг почувствовал себя мудрым, и посему хотел бы дать и тебе один добрый совет, с твоего разрешения, разумеется.

Не знаю, как это произошло, но мы почти вплотную подошли друг к другу — я чувствую запах его пота, его несвежее дыхание — мне это неприятно, надо сделать шаг назад.

— Конечно.

— Знаешь, просто так, даже если ты в советах и не нуждаешься.

— Хороший совет никогда не повредит.

— Тогда вот что я тебе посоветую, — он снова приблизился ко мне, и снова мы стоим слишком близко друг к другу, — как только ты почувствуешь, что тебе невмоготу, бросай все на свете. В любом случае при любых обстоятельствах — бросай все. Никогда не нужно терпеть. Не терпи, никогда, слышишь.

Вот какой мужик оказывается, этот Енох. А в Африку его забросило проклятие, которое по неосторожности вырвалось у него. Несколько секунд он в упор на меня смотрит, мы все еще стоим вплотную друг к другу, и я чувствую, признаюсь, как от него нещадно несет вонючим потом, эта острая вонь словно высекает его слова в мраморе проксемической осады его тела, обложившего меня, в течение нескольких секунд он явно наслаждается моим замешательством, а потом отступает, пожимает плечами и идет прочь. Он шагает быстрым шагом, конечно, но даже и не пытается перейти на бег. Проходит он и около своего мобильного, но, даже не удостоив его взглядом, пересекает улицу; постепенно его фигура превращается в серую маленькую головку, плавно удаляющуюся от цепочки выстроившихся на стоянке машин, а потом исчезает за поворотом, как и та женщина, что не взяла чужой мобильник.

Исчезает, и я бы сказал, навсегда.

24

Что ж, хорошего мало: хоть и сижу я в моем храме дзэн — в спортивном зале, где все: и рьяность, и детство, и легкость, и гармония, и движение, и пространство, и время согласованы в каком-то на редкость замечательном равновесии; вот хоть бы взять девочек, они, например, сейчас выполняют упражнения на равновесие: тренируются на бревне, — ведь вот и этот вполне материальный предмет одновременно символизирует и само равновесие, мне-то самому до равновесия, ох, как далеко… О-о-пс! Клаудия сделала сальто-мортале, но пролетела слишком близко от бревна: она слегка задела его головой. Гайя, ее тренерша, сдержанно делает ей замечание, как бы между прочим, она качает головой и очень спокойно, без капли тревоги предупреждает ее: «Держись подальше от бревна», — как будто речь идет о какой-то пустячной ошибке, и Клаудия не рисковала разбить себе голову. Но, может быть, я зря психую, может быть, действительно никакого риска для ее головы не было; может быть, она проскочила в полуметре от бревна; может быть, как я уже говорил, это я сегодня никак не могу разгрузить свои мозги, прогнать навязчивые идеи, что обычно мне с успехом удается. Более всего меня угнетает мысль о том, что я недостаточно уделяю Клаудии внимания. Я просто ничегошеньки для нее не делаю. За один вечер Карло дал моей дочери больше, чем я за все эти недели. Он предоставил ей возможность помечтать, а я так не умею, со мной она не мечтает. Я ревную, это правда. Одна только мысль, что они вчера вечером в китайском ресторане вместе летали на позолоченном облачке, меня угнетает: она, должно быть, засыпала его кучей вопросов о показе мод, о коллекциях одежды, о Голливуде, о знаменитых актрисах, и он с невозмутимым видом отвечал на ее вопросы и только поощрял ее любопытство; ну да, конечно, он ведет себя с ней, как будто она уже взрослая девушка, какой она на самом деле станет через несколько лет, а пока ей еще расти и расти, а он уже сейчас дает ей понять, что позлащенный мир, которому она с таким восторгом внимает, раскроется перед ней, стоит ей только пожелать, — достаточно произнести магическое двусложное слово «дядя», эта мысль меня и удручает. Я терзаюсь, сознавая, насколько гармоничны их отношения, а ведь они почти что не видятся, поэтому-то, думаю я, Карло в ее глазах и превратился в бесценное сокровище, а банальная истина, как впрочем и все истины на этом свете, заключается в том, что Карло думает о ней только в те редкие часы, когда они видятся, когда он напрягается, чтобы предстать в ее глазах во всем своем великолепии: мифический дядя, дядя-жених, дядя-с-которым-можно-поговорить-о-чем-угодно, взрослый типа «Альфа», а все остальное время он о ней даже и не вспоминает; он перестает о ней думать, едва она заснет; он спешит позаботиться о собственной персоне, — это самая большая и настоящая любовь в его жизни — и о своих долларах, о своих наркотиках. Проклятие, я действительно ревную его. Я сам себя накручиваю, мне тошно от мысли, что изо дня в день еще долгие-долгие годы мне предстоит посвящать себя ей, мне надо будет кропотливо работать над ее воспитанием: следить за учебой в школе, за успехами в спорте, сопровождать ее, куда бы она ни пошла, чтобы придать ей уверенности и заставить по возможности забыть о пустоте, образовавшейся на месте ее мамы, но все равно свое будущее она будет искать в его мире и с ним. Радость, пьянящее чувство взрослости, волнение, охватывающее тебя, когда доверяешь кому-нибудь свой секрет, надежда заняться делом, которое увлекает тебя больше всего на свете, все эти эмоции, она будет искать в его мире. В мире дяди, а не отца.