Книга За доброй надеждой. Книга 8. Последний рейс - Виктор Конецкий

Народ в бараке валяется в четыре яруса. Сижу верхом на чемодане, как король на именинах. Духота, мат, детские рыдания, но под потолком барака мерцает телевизор. Правда, экран размером с книжку начинающего писателя, а изображение вовсе чахоточное.

Плевать мне на СМИ. Прощаюсь с Арктикой. Первый раз прошел ее тридцать три года назад. Быстро промелькнула жизнь.

Объявляют посадку. Народ тянется на взлетное поле понуро и в молчании.

И вдруг знакомый голос Беллы из далекой Москвы, из-под притолоки аэропортовского барака:

Та любит твердь за тернии пути,

пыланью брызг предпочитает пыльность

и скажет: «Прочь! Мне надобно пройти».

И вот проходит – море расступилось…

.............................

Раз так пройти, а дальше – можно

стать прахом неизвестно где…

Только взлетели, обустроились поспать, вдруг объявляют: «Внеплановая посадка. Нижняя Тунгуска. Выходить всем!»

Так. Где же мы? Туруханск только что пролетели.

Садимся, еще раз просят всех покинуть самолет.

На воле тьма, тьма и еще раз тьма. Шумит тайга, шумит тайга – еще более черная, нежели небеса. И в этой тьме и черноте слышен шум могучей реки. Енисей или Нижняя Тунгуска? Один черт.

Пилоты говорят: «Шлепайте за нами след в след». Втягиваемся на какую-то прогалину. Впереди становятся видны какие-то огоньки.

Барак – столовая. Один длинный стол. Ревут пассажирские дети. Лампочки – вполнакала. Подают в алюминиевых мисках «гуляш» – остывшее сало с макаронами или макароны с застывшим салом.

Все несколько странно. Никто не ест.

Пассажиры самостийно покидают барак и бредут средь шума вековых сосен или елей – черт разберет – обратно к самолету.

У кормового люка носилки с каким-то телом под простыней. Ругань пилотов. Сквозь ругань: «Пассажиры могут занять свои места».

Мое место самое заднее. Носилки санитары вдвигают и ставят в проходе рядом. Один санитар уходит, другой остается.

Самолет рулит на взлет, санитар просит сигарету, говорю, что курить в такие моменты нельзя. Санитар посылает меня к… и объясняет, что курить будет в кабине пилотов.

Даю сигарету. Санитар исчезает. Взлетаем.

Я приподнимаю простыню над головой тела. Девичье лицо. Или она без сознания, или под наркозом, или это труп.

До самого Красноярска не сплю. Пою про себя:

Эх, дороги наши

Пыль да туман,

Города, тревоги

Да сухой бурьян…

И страшно бесит, что слова перепутались и забылись, и откуда вообще-то эта песня, где слышана?

Плюхаемся в Красноярске, когда еле-еле начинает светать.

На приаэродромной площади абсолютная пустынность. Пассажиры куда-то исчезли. Даже мильтонов нет.

Ну, ведь рано или поздно подойдет какой-нибудь автобус: мне бы хоть куда-нибудь в центр, то есть в цивилизацию, добраться.

Такси!

Везет тебе, Витя.

Сажусь. Шофер:

– Куда едем?

– В Овсянку.

– Ты с какого хера сорвался?

Говорю, что заплачу сколько спросит и что еду к Астафьеву.

– Так бы сразу и говорил.

Запомнилось только, как по мосту необъятный Енисей переезжали и как потом по этой Овсянке крутились – дом Астафьевых искали и спросить не у кого – предутренний сон самый крепкий.

«Дорогой Виктор Викторович!

Нет, видно, наша жизнь в Овсянке была очень мрачна в те дни – дневник об этих событиях почти молчит.

Только помню, что Вы приехали ночью в первых числах октября. Как, помнится, Вас мчал таксист и на все Ваши попытки «отовариться» тотчас, утешал, что у Астафьева есть (в этом смысле народ его знает, а если и не знает, то по вековечной неприязни к писателям, уверен, что у них, конечно, все есть, чего в этот час особенно не хватает русскому человеку). Косвенное свидетельство "сухого закона " – запись у меня за 6 октября. Ходили мы с Виктором Петровичем в соседний поселок энергетиков, и В.П. ворчал:

– В Дом культуры никто не ходит. Разве пацаны пообжиматъся на дискотеке. Мой «Перевал» тут больше старухи смотрели и тыкали пальцем, узнавая родные места. А молодым на это наплевать. Че же они делают целые вечера? Раньше хоть водку пили. А теперь?

Ночью Вы пинали ворота, не видя звонка, и нетерпеливо матерились, что «ща – Петрович достанет» и весело попинывали роскошный чемодан. Петрович как честный человек сразу сказал, что нет – даже до избы не подождал – бить так сразу. Ну уж тут чемодану досталось по полной.

Спали мы с Вами в его горнице – Вы на диване, я на раскладушке, но ночи не было, потому что Вы бегали в сортир и звали меня поглядеть на кресты созвездий над Енисеем. Я был деликатен, понимал – мучается человек. Шел смотреть. Несколько раз за остаток ночи.

На следующий день едем за обратным билетом – хватит, нажился. Долго голосуем – все мимо. Некорыстный народ в Дивногорске. Автобусом доезжаем до Слизнева и там ждем электричку, на которой и катим до станции Енисей. Красота кругом! Лиственницы горят, как наша береза – светлее, жарче, яснее. Не до них. На станции нас ждет мой товарищ – теперь секретарь тамошних писателей Сергей Задереев. Мы кидаемся с ним в роддом к Олегу Корабельникову (дежурный врач и писатель). Однако нам и там не обламывается. Он отправляет нас к своему товарищу Сергею Мамзину – поэту, и тот (из того же, конечно, роддома) тащит нам бутылку спирта. Потом еще заворачиваем к прозаику Борису Наконечному, и тот – добрая душа – отваливает нам бутылку коньяку. Надо учесть величие этих жертв в то время.

Чуть не забыл, что метались мы уже без особенного гнева, потому что в кассе Аэрофлота, куда мы заехали сразу, кассирша узнала Вас до того, как Вы подали ей паспорт.

– Вы Виктор Викторович Конецкий? – И от смятения даже не смогла объяснить, как узнала. Вы на меня орлом – учись, салага, как надо писать, – девушки от Сахалина до Мурманска должны видеть вас во сне и узнавать сердцем.

А дальше уже было «неинтересно»: Вы вспоминали рейс, материли хозрасчет (где они теперь возьмут тех молодцев, которые будут поддерживать в Арктике фрахтовые связи и которые должны быть евреистее всех евреев?), посмеивались над вновь переименованным в «Россию» «Брежневым» и над тем, как ребята с особенной злостью орали с борта: «Ильич, возьми на усы!»

Говорили (смутно помню – уж донимали ночами) об аварии на какой-то подводной лодке, о пожаре в четвертом отсеке, о том, что командиры имели приказ на затопление. Но тут обошлось. И назавтра Задереев сказал, что слышал по радио: экипаж спасли, а лодку – не удалось.

Потом пришла тетка Анна Константиновна (вдова Кольчи-младшего из «Последнего поклона» с собачонком Тишкой), и В.П. пел с нею, и чудно пел старые «бабушкины» песни. Мне бы, дураку, слова записать, так нет. Но что пели до слез хорошо – у них все поют. Глаза оба прикроют, и пошло-о! И песни не для барышень, не наши советские – не подпоешь. Из наших-то одну и любили, и В.П. всегда объявлял ее: «Композитор Будашкин „Ой, тайга, тайга“» – и вперед, тут не до куплетов.