Книга Три жизни - Гертруда Стайн

Лену привезла из Германии в Бриджпойнт родственница, и она уже четыре года работала на одном месте.

Место Лене попалось очень хорошее. Там была хозяйка, приятная и не слишком строгая, и детишки, и Лена им всем была по душе.

Там была еще кухарка, которая часто бранила Лену, но терпеливая немка Лена не слишком от этого страдала, к тому же добрая женщина, хоть она была и нудная, бранила Лену, в общем, для ее же пользы.

Голос у Лены, когда она стучала по утрам в двери и всех будила, был такой по-немецки утренний, такой ласковый, такой был за душу берущий, прямо как нежный ветерок в середине дня летом. Каждое утро она подолгу стояла в коридоре и на свой скромный и без обид немецкий лад повторяла детям, чтоб вставали. Она все повторяла и ждала их долго, а потом повторяла опять, спокойно, мягко и терпеливо, и дети часто успевали провалиться обратно в драгоценный и густой последний сон, который даже тех, кто вступил в зрелую пору, наделяет молодой радостной силой, как у детей, когда они просыпаются.

Лене на все утро хватало доброй нелегкой работы, а после обеда, если день был приятный и солнечный, ее посылали в парк гулять с двухлетней младшенькой.

Всем прочим девушкам, которые там в парке собирались милой и ленивой стайкой в солнечные дни гулять с детьми, простая тихая немка Лена очень даже нравилась. А еще им очень нравилось шутить над ней, потому что ее легко было сбить с толку и она делалась вся такая озабоченная и совсем беспомощная, потому что никак не могла взять в толк, что другие, более шустрые девушки имеют в виду, когда говорят всякие странные вещи.

Две-три девушки, с которыми Лена сидела вместе, всегда сходились друг с дружкой, чтобы сбивать ее с толку. И все равно ей была по душе такая жизнь.

Иногда девочка падала и плакала, и Лене приходилось ее успокаивать. Когда она роняла шляпку, Лене приходилось шляпку подбирать и держать в руках. Когда малышка вела себя плохо и бросала игрушки на землю, Лена объясняла ей, что игрушек она обратно не получит, забирала их и не отдавала, пока девочка не попросит сама.

Жизнь у Лены была тихая, почти такая же тихая, как сладкое ничегонеделанье. Другие девушки, конечно, шутили над ней, и у Лены от этого внутри свербело, но не сильно.

Лена была загорелая и очень миленькая, и загар был такой, какой часто бывает у светлых рас, загар не в желтизну, не в красноту, не в шоколадный тон южных солнечных стран, а такой, когда чистый цвет прямиком ложится поверх бледной кожи, ровный, чуть коричневатый загар, с которым славно смотрятся карие глаза и не слишком густые прямые русые волосы, волосы, которые не сразу становятся русыми, а только когда пройдет соломенно-желтое немецкое детство.

У Лены были плоская грудь, прямая спина и сутулые плечи терпеливой и прилежной работящей женщины, пусть даже тело ее и пребывало покуда в мягкой девической поре и работа еще не успела очертить линии слишком резко.

Было в Лене, в неспешной тихости ее движений что-то особенное, но примечательней всего была в ней терпеливая, какую сейчас и не сыщешь, простота и, как будто от земли идущая, чистота ее загорелого, плоского, мягко очерченного лица. Брови у Лены были на редкость густые. Они были черные, и вразлет, и какие-то очень спокойные, хоть и темные и красивые, а под ними карие глаза, простые и милые, с будто от земли идущим терпеливым выражением тихой работящей немецкой женщины.

Да, жизнь у Лены и впрямь была спокойная. Другие девушки, конечно, шутили над ней, и у Лены от этого внутри свербело, но не сильно.

— Что такое у тебя на пальце, Лена? — спросила у нее однажды Мэри, одна из девушек, с которыми Лена обычно сидела в парке. Мэри была славная, шустрая, умная, и она была ирландка.

Лена как раз подобрала с земли игрушечный бумажный аккордеон, который уронила девочка, и неловко тянула его теперь загорелыми сильными пальцами, а он тоскливо пищал.

— А? Что это, Мэри, краска? — спросила Лена, сунув палец в рот, чтобы попробовать пятнышко на вкус.

— Это же страшный яд, Лена, разве ты не знаешь? — сказала Мэри. — Вот эта зеленая краска, которую ты сейчас взяла в рот.

Лена уже успела слизнуть с пальца немного краски. Она тут же вынула палец изо рта и стала внимательно его рассматривать. Она никак не могла взять в толк, шутит Мэри или говорит всерьез.

— Правда же, это яд, Нелли, эта вот зеленая краска, которую Лена сейчас взяла в рот? — сказала Мэри. — Точно-точно, Лена, самый настоящий яд, какие уж тут шутки.

Лена слегка встревожилась. Она внимательно смотрела на испачканный краской палец и думала, успела она что-нибудь слизнуть или нет.

Кончик пальца был немного влажный, и она долго терла его о подол, а в промежутках удивлялась, смотрела на палец и думала, правда, что ли, это был яд, то, что она сейчас слизнула.

— Вот беда-то, Нелли, что Лена взяла это в рот, — сказала Мэри.

Нелли улыбнулась и ничего не сказала. Нелли была худенькая и смуглая, и на вид итальянка. У нее была густая копна черных волос, и она забирала их высоко, и от этого лицо у нее было очень красивое.

Нелли всегда улыбалась и почти ничего не говорила, а потом смотрела на Лену, и Лена не знала, куда девать глаза.

Они еще долго сидели там, все три, на ласковом солнышке, и занимались своим несложным делом. И Лена время от времени смотрела на палец и думала, на самом, что ли, деле это был яд, и она его лизнула; а потом еще усердней терла палец о платье.

Мэри смеялась над ней и отпускала шуточки, а Нелли только улыбалась и странно смотрела.

Потом пришло время — потому что стало прохладно — собрать разбредшихся кто куда детишек в кучу и каждого отвести домой к маме. И Лена так никогда и не узнала, правда ли это был яд, зеленое это пятнышко, и она его попробовала.

Все эти четыре года Лена ездила по выходным воскресеньям домой к своей тетушке, которая четыре года назад привезла ее в Бриджпойнт.

Эта тетушка, которая привезла Лену четыре года назад в Бриджпойнт, была строгая, с понятиями, хотела всем добра, и она была немка. Муж у нее был городской бакалейщик, и жили они очень богато. У миссис Хейдон, Лениной тетушки, были две дочери, которые как раз недавно стали барышни, и еще был маленький сын, только он был врунишка и с ним хлопот полон рот.

Миссис Хейдон была приземистая, крепкая и налитая немецкая женщина. Когда она шла, всегда ставила ногу устойчиво и очень твердо. Миссис Хейдон была как плотный ком хорошо застывшей глины, и лицо у нее было такое же, а еще потемневшее и красное, как краснеют и темнеют к старости лица белесых немок, с жирными радушными щеками, с двойным подбородком, который терялся в складках ее короткой квадратной шеи.

Две дочки, одной четырнадцать, другой пятнадцать, казались с нею рядом непромешенными и не вылепленными как следует массами плоти.

Старшая, Матильда, была белесая, медлительная, жирненькая, и она была простушка. Младшая, Берта, ростом выдалась почти в сестру, только она была темная, и пошустрей, и, конечно, была тяжеловата, но жирной не назовешь.