Книга Датский король - Владимир Корнев

IX

Первый, подготовительный, сеанс работы над портретом совершенно удался. Евграф Силыч был доволен: «модель» не заметила, что балкон под потолком мастерской сплошь затянут плотной шторой, на нее, кажется, даже произвело впечатление, как легко работает статный «художник». Она восседала на фоне драпировки черного бархата, задумчиво вглядываясь в предметы, заполнявшие залу.

А зала действительно преобразилась. На красном дереве стен теперь были развешаны невиданные картины, каждая из которых показалась балерине достойной самого пристального внимания.

Все полотна были подписаны уже знакомой монограммой «КД».

Ксения была восхищена:

— Вы создали такие уникальные произведения! Я, конечно, не первая вам такое говорю. Жаль, что почти не бываю на выставках.

— Скажите лучше, мадемуазель Ксения, какие работы вам особенно нравятся?

Гостья простодушно и коротко, без задней мысли ответила:

— Все.

Дольской широким жестом руки обвел мастерскую, как бы в очередной раз демонстрируя висящие по стенам «самовары»:

— Они ваши, драгоценнейшая!

Такого королевского подарка балерина не ожидала. Она почувствовала себя поставленной в неудобное положение: принять подобный дар, стоивший, возможно, целого состояния, она не могла, да и разместить эту коллекцию ей просто было бы негде.

— Постойте, это ведь не миниатюра, тем более не торт какой-нибудь! Я польщена, но…

Евгений Петрович протестующее замахал руками:

— И слышать ничего не желаю: любая картина, по правде, мизинца вашего не стоит. Евгений Дольской не меняет своих решений! Повесите их где-нибудь в интерьере на память о нашем знакомстве, вообще поступайте с ними как вам заблагорассудится.

Гордая гостья оставалась непреклонной и согласилась принять в дар тем не менее лишь одну из работ. Тогда настойчивый хозяин распорядился, чтобы выбранную картину отправили ей тотчас же. Он всем своим видом дал понять, что любые возражения бесполезны. «Этому мужчине лучше не прекословить, — поняла Ксения Светозарова, чувствуя, как ее тренированная воля слабеет. — На Тебя уповаю, Господи!»

Перед началом сеанса Ксения все-таки не удержалась и задала вопрос, действительно принципиальный для нее — это было заметно по тому, каким строгим, «взыскующим» стало вдруг лицо молодой балерины:

— В прошлый раз я не осмелилась спросить — почему у вас в мастерской нет икон? Разве творчество не нуждается в постоянном обращении к Высшему Началу?

— В мастерской не держу — знаете, драгоценнейшая, здесь слишком светская обстановка. Бог и так видит мои труды, Он ведь все видит… а перед работой я молюсь в домовой церкви: там родовые иконы, благодать… Она маленькая и уютная, правда, сейчас там беспорядок и ремонт. Зато, когда все приведут в надлежащий вид, сам Владыка Митрополит согласился ее освятить, и вас мне тоже хотелось бы видеть на освящении.

Слова князя были вполне убедительны, так что молодая балерина не усомнилась в сказанном: «А он, оказывается, вхож в церковные круги и знаком с самим Высокопреосвященнейшим Владимиром[129]! И не так рассудочен, каким кажется на первый взгляд… Ему, пожалуй, можно доверять».

— Благодарю за приглашение. Это приятная неожиданность для меня, — Ксения искренне улыбнулась.

— И не беспокойтесь — я обязательно перенесу сюда из церкви намоленный образ! Там-то их достаточно, а здесь тогда тоже станет благопристойнее. И кстати, если вам понадобится еще что-то, не стесняйтесь — все будет исполнено.

Князь подошел к мольберту, готовясь приступить к работе:

— Думаете, профессиональный рисунок — это что-то вроде разыгрывания на пианино гамм? «До-ре-ми-фа-соль», так сказать? Нет, это, голубушка, дело се-е-рь-езнейшее! Вот, к примеру, в Императорской академии преподают рисунок тональный: тут и лессировка, и разные тонкости со светотенью. Сейчас я, собственно, и собираюсь сделать акадэмический рисунок. А в Училище барона Штиглица, где судьба так благосклонно подарила мне встречу с вами, всегда практиковали рисунок конструктивный, новаторский — прямую противоположность традициям классики (не думаю, что вам близко подобное искусство). Кстати, я заметил, что в последнее время и у Штиглица наконец-то стали обращаться постепенно к акадэмической школе, а это говорит о кризисе безудержного экспериментаторства, граничащего в живописи с дилетантизмом…

— А разве игра на фортепиано — забава для чувственных институток и нервических молодых людей? Откуда у вас такое пренебрежительное отношение к гаммам? — Гостья готова была заступиться за бедных музыкантов. Благородный порыв преобразил ее лицо — оно стало еще красивее.

Хозяин загадочно улыбнулся:

— Вот устроим перерыв, и тогда вы узнаете все, что я думаю о музицировании… Потерпите еще немного — я, кажется, ухватил главное в вашем образе.

«Что он там такое подметил?» — Ксения заволновалась, словно только что совлекли некий непроницаемый покров с ее внешности.

Князь то и дело бросал на грунтованный холст беспорядочные карандашные штрихи и походя рассказывал гостье о своих паломнических поездках:

— Однажды, дражайшая, пути Господни привели меня на Святой остров Валаам. Жил я там в покоях у самого настоятеля: мы с ним сошлись скоро и были накоротке (задушевный, надо сказать, собеседник!). И вот однажды повел он меня в одно прелюбопытнейшее место. Есть возле монастыря тропинка, которую все называют аллеей одинокого монаха. С давних лет привился на Валааме обычай: каждый инок сажал с краю этой тропинки пихту или лиственницу. Смотря по тому, как росло дерево, потом можно было судить о благочестии посадившего ее. Так вот эту аллею игумен-то мне и показал. Представьте себе такую узкую дорожку между двух рядов старых пихт. Настоятель мне говорит: смотрите, мол, как живописно, красота какая и благодать, ходит, мол, по тропинке монах, думает о вечном и читает свое правило. Я слушать слушаю, а сам все наверх смотрю — на кроны и стволы. Так как вы думаете, что заметил? Почти все деревья кривые! Вот вам и «отцы пустынники»[130]— даже в обители, как оборванцы поют, «судьба играет человеком» и строит разные гримасы. Кстати, ведет эта тропа на погост. Так что у благочестивых монахов все кончается тем же, чем и у нас, грешников… Но это, мадемуазель Ксения, по-моему мнению. Может, я и не прав. Скажу только, что святые места впечатлят кого угодно. А в другой раз. …

И продолжал в том же духе, пока Ксения, мысленно не сходившая со своего «камня веры», не попросила устроить перерыв. Конечно, ей было трудно совладать с любопытством: хотелось посмотреть, что же появилось за это время на холсте, заглянуть на творческую «кухню» портретиста. Она хотела было подойти к мольберту, но Дольской вовремя угадал и предупредил ее желание, шутя погрозив пальцем: