Книга Аня и Дом Мечты - Люси Мод Монтгомери

— Какая прелестная романтическая история! — отозвалась Аня, чья любовь ко всему романтическому была бессмертна. — И подумать только, — добавила она со вздохом тяжких угрызений совести, — что если бы я настояла на своем, Джордж Мур никогда не выбрался бы из могилы, в которой была похоронена его личность. Как я спорила тогда с Гилбертом! Что ж, я наказана за это: никогда больше я не смогу иметь собственное мнение, отличное от мнения моего супруга! Если я попытаюсь возражать ему, он тут же заставит меня замолчать, упрекнув за мое поведение в истории с Джорджем Муром!

— Как будто упрек может заставить женщину замолчать! — насмешливо возразил Гилберт. — Но все же не превращайся в мое эхо, Аня. Небольшое противодействие придает жизни пикантность. Я не хотел бы иметь такую жену, как У Джона Мак-Алистера на той стороне гавани. Что он ни скажет, она тут же добавляет к его словам своим невыразительным, скучным голосом: «Сущая правда, Джон, сущая правда!»

Аня и Лесли засмеялись. У Ани смех был серебряным, а у Лесли золотым, и вместе они звучали так чарующе, как совершенная гармония в музыке.

Звучный вздох Сюзан, вошедшей в гостиную едва лишь этот смех затих, показался его эхом.

— Сюзан, что стряслось? — спросил Гилберт.

— С маленьким Джемом ничего не случилось, нет, Сюзан?! — воскликнула Аня, в тревоге вскакивая с кресла.

— Нет-нет, успокойтесь, миссис докторша, дорогая. Кое-что, впрочем, все-таки случилось. Ах, Бог ты мой, все-то у меня на этой неделе кувырком! Я испортила тесто, как это вам слишком хорошо известно… Я подпалила утюгом лучшую рубашку доктора… Я разбила ваше большое фарфоровое блюдо. А теперь, в довершение всего, приходит известие, что моя сестра Матильда сломала ногу и хочет, чтобы я пришла и пожила у нее, пока она не сможет сама заниматься хозяйством.

— Очень жаль… то есть жаль, что с вашей сестрой случилось такое несчастье! — воскликнула Аня.

— Да, «человек был создан для скорбей»[46]. Это звучит прямо как стих из Библии, но мне говорили, будто это написал какой-то человек по фамилии Бернс. И нет никакого сомнения в том, что «человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх»[47]. Что же до Матильды, то, право, не знаю, что о ней и думать. Никто в нашей семье никогда прежде не ломал ног. Но что бы она ни натворила, она все же моя сестра, и я чувствую, что мой долг — пойти и ухаживать за ней… если только вы, миссис докторша, дорогая, сможете несколько недель обходиться без меня.

— Конечно, Сюзан, конечно. Я найду кого-нибудь, кто поможет мне по хозяйству, пока вас не будет.

— Если вы никого не найдете, я не уйду, миссис докторша, дорогая, невзирая на Матильдины ноги. Я не допущу, чтобы вы волновались и чтобы в результате расстроилось это драгоценное дитя, — не допущу, невзирая ни на какое количество ног.

— Нет, вы должны немедленно отправиться к вашей сестре, Сюзан. Я могу нанять какую-нибудь девушку из рыбачьей деревни. Временно она нас вполне устроит.

— Аня, может быть, ты позволишь мне пожить у вас, пока Сюзан отсутствует?! — воскликнула Лесли. — Пожалуйста! Я с удовольствием помогу тебе по хозяйству. Это будет истинным актом благотворительности с твоей стороны: мне так ужасно одиноко в этом громадном, пустом — не доме, а сарае! Да и делать мне там совсем нечего, а по вечерам мне не то что одиноко, а просто страшно, несмотря на запертые на замок двери. Два дня назад здесь слонялся какой-то бродяга.

Аня с радостью согласилась, и на следующий день Лесли удобно устроилась в комнате для гостей маленького Домика Мечты. Мисс Корнелия горячо одобрила это решение.

— Кажется, что тут вмешалось Провидение, — доверительно сказала она Ане, оставшись с ней наедине. — Мне жаль Матильду Клоу, но если уж она должна была сломать ногу, то лучше времени для этого не придумаешь. Лесли будет жить у вас, пока Оуэн Форд в Четырех Ветрах, и эти старые сплетницы в Глене не получат предлога почесать о них языки, чем они непременно занялись бы, если бы она жила в своем доме одна, а Оуэн навещал ее. Они и без того болтают достаточно, так как она не носит траур. Я сказала одной из них: «Если вы думаете, что ей следует надеть траур по Джорджу Муру, то мне кажется, что это скорее его воскресение, чем похороны; если же вы имеете в виду Дика, то должна признаться, что я не вижу оснований носить траур по мужчине, который умер тринадцать лет назад и очень хорошо, что умер, — дурная трава с поля вон!» А когда старая Луиза Болдуин заметила в разговоре со мной, что не понимает, как могла Лесли так ошибаться, принимая другого человека за своего мужа, я сказала: "Даже вы не заподозрили, что перед вами не Дик Мур, хотя вы всю жизнь были его ближайшей соседкой и по натуре в сто раз более недоверчивы и подозрительны, чем Лесли". Но невозможно остановить людские языки, Аня, душенька, и потому я очень рада, что Лесли будет под вашим кровом, пока Оуэн ухаживает за ней.

Оуэн Форд пришел в маленький домик тихим августовским вечером, когда Лесли и Аня были всецело поглощены поклонением младенцу. Оуэн, не замечаемый ими, остановился у открытой двери гостиной, глядя жадными глазами на прекрасную картину. Лесли сидела на полу, держа ребенка на коленях, и с восторгом легко прикасалась то к одной, то к другой пухлой ручке, мелькающей в воздухе.

— Ах ты мой дорогой, милый, любимый малютка! — пробормотала она, хватая крошечную ручку и покрывая ее поцелуями.

— Ах какие мы холосинькие! — ворковала Аня, перегнувшись через ручку своего кресла и с обожанием глядя на младенца. — Какие у нас ручуленьки! Самые класивые на свете масинькие ручуленьки, ведь плавда, мой лумяный масик?

На протяжении нескольких месяцев, предшествовавших появлению на свет маленького Джема, Аня прилежно изучала содержание нескольких толстых ученых книг и слепо положилась на автора одной из них — «Сэр Оракул об уходе за детьми и их воспитании». Сэр Оракул заклинал родителей всем, что для них свято, никогда не говорите с их детьми на «детском языке». К младенцам с момента их рождения следует неизменно обращаться на классически ясном английском, с тем чтобы они с самого начала учились говорить правильно. «На каком основании, — вопрошал сэр Оракул, — может мать ожидать, что ее дитя научится говорить чисто и правильно, если она постоянно приучает впечатлительный детский ум к тем нелепым выражениям и ужасным искажениям нашего благородного языка, которые беспечные и неразумные матери навязывают каждый день беспомощным существам, порученным их заботам? Может ли ребенок, которого то и дело называют „слатинький масинький птенсик“, получить надлежащее представление о себе самом, своих возможностях и своем предназначении?»

Рассуждения сэра Оракула произвели на Аню большое впечатление, и она сообщила Гилберту, что намерена взять за правило никогда, ни при каких обстоятельствах не говорить со своими детьми на «детском языке». Гилберт сказал, что разделяет ее мнение, и они торжественно заключили соглашение по данному вопросу — соглашение, которое Аня бессовестно нарушила в первый же момент, когда маленький Джем оказался в ее объятиях. «Ах ты моя масинькая плелесть!» — воскликнула она и с тех пор продолжала нарушать это соглашение. Когда же Гилберт попытался поддразнить ее, она подняла сэра Оракула на смех.