Книга Гиппопотам - Стивен Фрай

Я думал: «Ну же, Дэви, мой мальчик! Возложи свои руки. Что ж ты сидишь…» – и то же, готов поспорить, думали Ребекка с Патрицией. Но Энни смотрела на нас и в особенности на Дэви волчицей, и тот не стронулся с места. Если телепатия существует, мои визгливые мольбы должны были громом отдаваться в его миловидном маленьком внутреннем ухе. Впрочем, мерцание сих бархатистых очей и румянец нектариновых щечек что-то да предвещали, тут я был уверен. Даже и придумать нельзя более явственной, посланной небесами и благоухающей ангелами возможности испытать его силы, чем Битва за Печень Сирени, и Дэви, несомненно, это понимает. Майкл был очень тих, как и большую часть этой недели. Выглядит он, бедный олух, усталым. После полудня он до самого вечера запирается с Тедом Уоллисом, который, если правду сказать, измотал бы и самого Джека Расселла[198] . Тед безнадежен. Когда я вспоминаю славного поросенка, коего знал в шестидесятые и в начале семидесятых, а после взглядываю на покрытую коркой грязи чушку, в которую он теперь обратился, мне хочется плакать. Он никого не пускает в свой внутренний мир. Дешевая поза сварливого старого грифона достаточно плохо смотрится и у бездарных журналистов или тех бездельников, с которыми он теперь якшается, но когда ее принимает Тед, коему в давние дни досталась приличная порция того, что именуют талантом, зрелище получается душераздирающее. А попробуй поговорить с ним, попробуй взять да и вытащить беднягу из его персонального ада, и он этого не перенесет: как будто проявление искренних чувств есть бестактный, с точки зрения общества, промах, сравнимый с использованием слова «пардон» или манерой накрывать очко сортира вышитой салфеткой. Я хочу лишь одного – увидеть его в слезах. Упс, какие жестокие слова! Я имел в виду, что мне просто-напросто хочется услышать, хотя бы однажды, как он скажет: «Я знаю, Оливер. Все ужасно. Я лишился этого и страдаю, прости, что я стал таким желчным и злым. Внутренне я все тот же добродушный Гуляка Гиппо. Помоги мне». Неужели я жду слишком многого? Это преобразило бы его, я уверен. Но вход в душу Теда закрыт. Засовы задвинуты.

Помимо всего прочего, Тед и к Дэви относится далеко не приязненно. Не понимаю, почему Энни позволяет ему увиваться вокруг мальчика. Если что и способно разрушить чары, так это похмельный скептицизм Теда, его «меня-на-это-не-купишь».

Так или иначе, Тед сидел с худшим из его выражений – «какие вы скучные, детки» – на физиономии, Майкл сердито взирал с одного конца стола, Энни дергалась, как нервный кузнечик, на другом, а мы, все остальные, восседали меж ними в разнообразных состояниях наэлектризованной напряженности, – в итоге обедик получился мрачноватый. Я пораньше убрался в постель. Гретти Грудь отбивала свою безобразную барабанную дробь, я нуждался в таблетках и в сладостных сетях Санни Сна.

Пробуждение меня ожидало странное. Я решил поначалу, что Закария Зрение морочит меня. «Ну вот, – мысленно простонал я. – Сейчас начнется зуд в руках, потом сдавит горло, а там и здоровенный сердечный секач сокрушит меня раз и навсегда».

Я беспомощно взирал на видение. То было дьявольское дитя, вернее, двое дьявольских детей, ибо оно раздвоилось, образовав двойное изображение вроде тех, что использовались в фиглярских комедиях Тони Рандалла[199] для передачи состояния опьянения. В соответствии с той традицией вам полагается в этих случаях либо хвататься за голову и стенать: «Ой-ой-ой, слишком много мартини», либо булькать, икать и просить у бармена еще и еще, и все потому, что Дорис Дей[200] ни в какую вас не понимает.

Я-то, однако, пьян не был и пребывал, опять-таки, в уверенности – как, впрочем, и всегда, – что меня-то Дорис Дей понимает более чем. Никаких симптомов коронарных неприятностей, просто-напросто демоны-двойники.

Я покрепче зажмурился, потом снова открыл глаза. Все те же идентичные детки, чтоб их. Тот, что слева, отверз уста:

– Он проснулся.

Уподобище справа хихикнуло, и я понял, что Матушка повела себя как истеричная старая дура. Все объяснялось очень просто.

– Вы близнецы, – ухитрился прокаркать я.

– Это точно, – сказал левый.

– Кто из вас кто?

– Он Эдвард, а он Джеймс, – одновременно прочирикали оба, что, естественно, ничего не объяснило.

– Может, вам стоит какие-нибудь бляхи носить, что ли, – с буквами, которые позволят вас различать, – предложил я.

– Ха-ха! Мы любим, когда нас путают.

Я некоторое время приглядывался к ним.

– Ты Джеймс, – постановил я, указав пальцем на левого.

– Откуда вы знаете? – разочарованно спросили они.

– Ха-ха! Знаю, и все.

– Нет, правда, скажите.

– Ладно, – ответил я, – Ты дышишь не так театрально, как Эдвард, а между тем мне известно, что у Эдварда астма.

Они обменялись полными упрека взглядами. Джеймс попытался подделаться под отрывистое дыхание Эдварда. Но я знаю, что смогу теперь отличить одного от другого, поскольку, приглядевшись как следует, заметил, что грудь у Эдварда пошире, чем у Джеймса, а плечи попрямее.

– Тебе ведь в прошлом году туго пришлось, а? – спросил я.

Эдвард с великой гордостью ответил:

– Саймон думал, что мне конец. Говорит, выглядел я совсем плохо. Синий был, как новорожденный поросенок.

– Но все же как-то выкрутился? Эдвард и Джеймс переглянулись.

– Мама говорит, мы не должны об этом рассказывать.

– Ну и ладно, – сказал я. – Кстати, меня зовут Оливером.

– Это мы знаем. Здравствуйте.

– Здравствуйте, – столь же церемонно ответил я.

– Хотите услышать хорошую шутку? – спросил Джеймс.

– Всегда готов услышать хорошую шутку.

Он величаво откашлялся, словно собираясь прочесть наизусть «Балладу о Востоке и Западе»[201] .

– Дзынь-дзынь.

– Слушаю.

– Позовите к телефону вашего босса.

Я возносил безмолвные мольбы, чтобы это не оказалось одной из тех утомительных не-шуток, с которыми дети, сами их толком не понимая, лезут к взрослым.

– Босс ушел по цехам.

– Тьфу! – восторженно взвизгнули оба. – Сам ты поц и хам!

Как приятно встретить наконец в Суэффорде людей, стоящих на одном с тобой уровне развития.

– Ну ладно, а теперь топайте, мне надо одеться. Который час, не знаете, случаем?