Книга Муза художника - Паула Вин Смит

Среди картин в массивных золоченых рамах, диванных подлокотников в форме львиных голов, херувимов, резвящихся на небесно-голубом потолке, и бархатных портьер, подвязанных шнурами с кисточками, меня начало клонить в сон. Звук высоких маятниковых часов, отсчитывавших рядом с моим креслом секунды уходящего времени, стал казаться мне громче и значительнее, чем доносившийся из кухни голос, который озвучивал бесконечные инструкции. Слушая тиканье маятника, я вдруг явственно ощутила, как уходит мое собственное время, как что-то во мне вот-вот умрет, если в ближайшем будущем ему не дать взойти, расцвести и выпустить побеги.

Наверное, я и в правду задремала, потому что в следующее мгновение очнулась от звука низкого почтительного голоса кухарки Шёнхайдеров, призывавшей меня вернуться в кухню. Там моему взору предстала бледная Ловисе, теперь в униформе прислуги, с накрахмаленным передником. Ее еще влажные волосы были заплетены в косу. Горничная и судомойка стояли в стороне, а кухарка с лакеем склонились до неприличия близко, наблюдая, как младенец Сусси пытается взять губами огромную грудь, такую распухшую, что соски были почти поглощены окружающей плотью. Когда молоко наконец потекло, я ожидала, что лицо Ловисе смягчится, выражая если не что-то другое, то хотя бы облегчение после физической боли от нагрубания молочных желез. Но она держала ребенка небрежно, безразлично, и только кухарка произнесла слова удовлетворения, властным жестом приглашая меня пройти в комнату. Тут под потоком молока, который бил яростной струей, ребенок начал давиться, а на блузе Ловисе с другой стороны появилось растекающееся влажное пятно.

— Переверни ребенка, — приказала кухарка, толкая ее в плечо, — переверни маленького хозяина на другой бок.

Ловисе выполнила указание, даже не глянув на младенца. Вместо этого она повернула голову и посмотрела прямо в дверной проем, где стояла я, натягивая тонкие перчатки перед уходом.

В тот момент, когда было уже слишком поздно что-либо изменить, я почувствовала себя преступницей, которую чересчур сурово, чересчур жестоко осудили. Почему? Сегодня я свела вместе того, кто остро нуждался, и того, кто мог дать нужное. Возможно, во взгляде Ловисе было не совсем осуждение, но он словно говорил, что она насквозь видит мои мотивы и не чувствует ни капли благодарности за мой поступок. А насчет благодарности… полагаю, я просто могу подождать, пока Сусси сообщит мне о том, что ее маленький мальчик снова растет и что мир в их семье восстановлен, ведь она, в конце концов, одна из самых близких и дорогих моих подруг. Ну и что не так? Действовала я из добрых побуждений или лишь пыталась убедить себя в этом? Передо мной падшая женщина, которой больше не нужно возвращаться в убогую дыру, кишащую крысами, а кроме того, здоровье ребенка моей подруги спасено.

Так почему же все, о чем я могу думать, — это мертвый младенец, лежащий в кладбищенской земле, покинутый и холодный? Почему же я скорблю по ребенку, которого даже никогда не видела? Я чувствую себя так, словно продала Ловисе в рабство, а не нашла ей завидное место в хорошем доме. И почему я ничего не испытываю к болезненному маленькому принцу, обеспеченному теперь свежим молоком, благодаря которому он сможет набираться сил и наслаждаться благами, дарованными ему семьей? То, что я сделала сегодня, люди посчитают милосердием. Однако мне хочется лишь забраться как можно дальше от прикосновения солнечного света и дуновения ветра, спуститься в погреб и плакать в темноте, сырости и грязи.

ЛОНДОН, ИЮНЬ 2005 ГОДА

Она закрыла дневник и осторожно положила его рядом с лупой, внушительных размеров французско-английским словарем, бумагами с ее записями и упаковкой таблеток ибупрофена. Чтение продвигалось очень медленно и по-прежнему влекло за собой сильную головную боль всякий раз, когда Фрейя упорствовала и сидела за расшифровыванием тусклых письмен больше двух часов подряд. Однако она прикинула, что самостоятельно сумеет дойти до конца меньше чем за пять или шесть недель, которые понадобились бы для получения профессионального перевода.

Пролистав дневник, Фрейя подсчитала: осталось осилить семь записей. Поскольку аукцион был назначен на середину июля, а сама она уезжала из Лондона неделей раньше, ей необходимо было строго придерживаться заданного графика ежедневного чтения. Предстоящее путешествие в Копенгаген могло затруднить выполнение поставленной задачи, как и сегодняшняя поездка в библиотеку Садов Кью,[45]где она посетила отдел, посвященный орхидеям. Все осложнялось еще и тем, что длина дневниковых записей очень варьировалась. Иногда Северина писала всего один абзац, а иной раз растягивала запись на многие страницы. Та, которую Фрейя закончила читать только что, была очень длинной и эмоциональной. Глубокое погружение в переживания жены художника вывело девушку из равновесия. Она не могла не поместить прочитанное в контекст той информации, которая открылась ей сегодня и касалась новой связи между детством Северины и поздними картинами Рииса.

Моргая и заправляя обеими руками волосы за уши, Фрейя встала и огляделась. В эти дни кабинет представлял собой самую обычную комнату: голые стены, большой пустой стол в центре. Даже плотные шторы были раздвинуты, впуская внутрь летнее солнце, в свете которого персидский ковер выглядел уже не таким ярким, как при искусственном освещении. С уходом Питера на рабочем столе у окна стало меньше вещей. Отделенный от других материалов и неосвещенный прямыми солнечными лучами, томик дневника выглядел каким-то неприметным и потрепанным.

Что касается Софии и Питера, в их жизнь книжица уже внесла свой вклад. Подлинность картин установлена; подготовка к выставке и продаже в разгаре. Все решено и улажено. Но оставалась еще Фрейя, которой даже не удалось пока дочитать дневник до конца и которая пыталась решить, стоит ли поднимать целый ряд новых вопросов, не зная, к чему это может привести.

Ее последние записи — из сегодняшнего разговора со специалистом по орхидеям — касались датского естествоиспытателя и исследователя по имени Андерс Сандо Эрстед.[46]Этот человек, профессор ботаники в Копенгагенском университете с тысяча восемьсот пятьдесят первого по тысяча восемьсот шестьдесят второй год, подарил свое имя новому виду орхидеи, открытому в туманных лесах Коста-Рики. Согласно заметкам Фрейи, это растение, Epidendrum oerstedii, характеризуется длинными, толстыми блестящими листьями, стеблями, переходящими в псевдобульбы (кто знает, что еще за «псевдобульбы» такие, но для ботаников это, похоже, важно), коротким соцветием и одновременным распусканием нескольких белых цветков диаметром около восьми сантиметров каждый, с почковидными боковыми лепестками и нитевидной или копьевидной губой. Судя по тому, в какие годы Эрстед занимал должность профессора в Копенгагенском университете, он вполне мог быть преподавателем ботаники у дяди Мелькиора. К тому же, как указано в дневнике, это была орхидея того самого вида, что и ботанический образец, который дядя Мелькиор велел Северине и ее брату нарисовать, устраивая между ними соревнование. Но важнее всего то — собственно, ради прояснения этого факта Фрейя и отправилась в библиотеку, — что Epidendrum oerstedii, судя по всему, был тем самым видом орхидеи, который стал появляться на поздних картинах Виктора Рииса, после того как Северина прекратила позировать для него.