Книга Против часовой стрелки - Елена Катишонок

Рассказала сестре сон, со всеми подробностями, и как искала толкование в «сонной книжке», которую давно пора выбросить к свиньям собачьим, да рука не поднимается. В самом деле: открываешь страницу, где ПРОПАСТЬ — получаешь «См. БЕЗДНА», а там бездна возможностей, только выбирай: «лететь в бездну — счастливый случай»; «нависать над бездной — ощущать противоестественность своего положения», как будто висеть над пропастью для кого-то естественно! Страница КУШЕТКА многозначительно сулила ни много ни мало «любовное приключение», а также «необходимость отдыха», будто Тоня сама не знала. Про отдых, разумеется. Да только сонник читать тоже уметь надо: кушетка-то во сне была не совсем кушеткой, а скорее кроватью, но когда Тоня нашла КРОВАТЬ, то сонник любезно отослал ее в ПОСТЕЛЬ. А там — черным по белому: «кровать прочь уносят — невоплощенные желания», да что толку, ведь уносили с ними вместе, с Федей и с ней!..

— Вот она, моя постель, — кивнула на Федину могилу, — она меня и ждет.

— Во сне падают, а ты нашла же: «счастливый случай». Может, тебя Тата и осчастливит?

Тоня разгневалась и закричала о тесноте в квартире, где чужие люди живут, да свои бывают почище чужих, но Ира положила ей на рукав маленькую ладонь:

— Не пыли, сестра. Видишь, мы с тобой сравнялись: обе с чужими живем. Только у меня ванной нет, — и улыбнулась. — Спас через неделю, правильно?

Ни ванной, ни туалета, ни прихожей, мысленно закончила Ирина. Не говоря уж о девичьей. Вечная распря жидкого супа с мелким жемчугом.

Только этого не хватало! — Тоня сердито сбросила в прихожей босоножки. Спаси Христос, куда ей ребенка, в эту халупу?! Если называла дочкину квартиру иначе, то лачугой.

Однако именно в это халупу — или лачугу — гордый зять вскоре привез из роддома жену с сыном.

Ирка-простофиля опять оказалась права.

Малютка был очарователен! Копия Таточки: голубоглазый и белокурый, а кожа что твои сливки! Это вселяло надежду, что цвет глаз и волос не поменяется.

Времени стало еще меньше: каждый день Тоня навещала внучка. Более того, время понеслось каким-то галопом и стало измеряться прививками, детскими болезнями и диатезами, зато глазки по-прежнему оставались голубыми, малыш уже что-то лепетал, а белокурые волосы доставали почти до плеч. Болел так часто, что Таточка и думать не могла о работе. Где работал Эдик, она не говорила, и Тоне временами казалось, что дочь и сама не знает, но от материнских нападок неизменно его защищала.

Чем, спрашивается, приворожил?!

Тоня помогала продуктами и — чего греха таить? — деньгами, тем более что родился еще один мальчик. Не такой белокурый ангелочек, как старший, и не было надежды, что карие глазки превратятся в голубые, нет, однако малыш был трогательно мил, только много плакал и заходился в плаче до синевы.

Помогла записная книжка. Оба «своих» детских врача сказали в один голос, что без операции не обойтись: врожденный порок сердца.

Сердечка, неслышно поправила Тоня; сердечка.

Оперировать можно только через два года.

Прожили — продрожали — эти два года и пережили операцию, а потом Тоня взяла отпуск, и если спускала малыша с рук, то затем только, чтобы передать дочери.

Юрашин сынишка уже ходил в школу, и его давно не нужно было укладывать по вечерам. Невестка все ревностней блюла фигуру, и Юраша, как прежде, ужинал с матерью. У него под глазами образовались такие же мешки, как у покойного отца, и он немного отяжелел.

На работе у Тони двух женщин проводили на пенсию, но ей об этом рано было мечтать: стаж с гулькин нос, да и дочке надо помогать.

Помогала она и любимой крестнице Тайке: у той на работе постоянно возникали интриги, ее «обходили». Тоня живо представляла себе, как люди толпами спешат куда-то и на пути огибают стол с пишущей машинкой, за которым сидит Таечка. Муж пил, и крестница не делала из этого секрета, но пыталась скрыть другие его подвиги, да Тоне не привыкать к запудренным синякам: насмотрелась на Симочкину жену, которая из этих синяков не вылезала.

Помогала и младшему брату — как не помочь, хоть с ним семейный закон взаимовыручки всегда действовал только в одну сторону: в сторону Симочки.

В последнее время он стал заходить чуть ли не каждый день, чтобы поговорить «об этой курве» и выслушать порцию утешения.

«Этой курвой» он называл Ванду, которую после войны привез из освобожденной Польши. Ради Ванды брат разошелся с первой женой, однако на Ванде не женился. Правда, Вандой она здесь почти не была: Симочка называл ее Валькой. Красивая, неумелая и очень тихая, Ванда-Валька покорно сносила побои, на которые Симочка был щедр, а рука у него была тяжелая. Его увещевали и Матрена, и сестры, но уже по упрямо выставленной челюсти и набычившемуся лбу было понятно, что ничего не изменится.

Ничего и не менялось.

Кроме того, что родилось трое детей, каждого из которых Тоня традиционно крестила в моленной. Ванда мечтала о костеле, но вслух заговорить боялась и только однажды призналась Ире.

А почему нет, ответила та. В самом деле, все дети носили материнскую фамилию и, значит, были наполовину поляками; отчего не крестить в костеле?

По Валькиному боязливому взгляду поняла: не пойдет. Боится Симочки.

И родители, и сестры уговаривали его жениться; он только отмахивался. Мать стыдила: «На кой плодишь нагульных ребят?!»

А на кой рожает, пожал плечами тот.

Должно быть, Ванда-Валька все же заикнулась о костеле, каковое заблуждение Симочка выбил из нее так старательно, что она не смогла кормить: пропало молоко. Думать, что им движет преданность старообрядчеству или горячая любовь к детям, было бы ошибкой: хорошо, если он заглядывал в моленную раз в год.

А любить Симочка не умел.

Ни детей, ни женщин, ни мать, у которой был любимцем.

Что ж, неужели брат такое чудовище?

«Сенька гнилой, — сказал как-то покойный отец, — гонору на целый Московский форштадт, а внутри гнилой…»

Феденька, никогда и никому не отказывавший в помощи, хмурился, когда дело касалось младшего брата: «Сколько можно здоровому мужику сопли вытирать?..» — но Вальке всегда помогал.

Временами казалось, что всеобщая забота может сделать чудо. Например, когда Симочка, после многолетнего шалопайства, устроился наконец работать.

Не куда-нибудь — на мясокомбинат. Говорил: мясником, но сестры одновременно догадались, что никаким не мясником, а грузчиком. Гордо приносил домой сосиски, которые в магазинах встречались все реже, и даже Тоне преподнес гостинец — кольцо «краковской». Хвастался, что ему известны все секреты мясного производства, и с удовольствием рассказал, как делают ту же колбасу: «Что под руку попадется — туда; пол подметут — туда же. Кто окурок бросит, кто что… Народ-то все сожрет и спасибо скажет».