Книга Нецензурное убийство - Марчин Вроньский

Мачеевский безотчетно коснулся своего сломанного носа.

— Факт, истинный Валентино, — буркнул он.

А потом подумал, что раз уж у него не оказалось шоколадок, которыми мог бы одарить снисходительную монахиню, он позволит себе столь же широкий жест.

— Я сегодня возьму пролетку, панна Ядвига. И с удовольствием подвезу вас до дома. Прошу вас.

Суббота, 7–15 ноября 1930 года

Открыв глаза, Мачеевский обнаружил, что лежит под чистым одеялом, справа же от него — а не как обычно, слева — находится окно. Вдобавок еще и задернутое тонкой белой занавеской, и с пеларгонией на подоконнике. Рядом с Зыгой спала какая-то девушка с темно-каштановыми, чуть вьющимися волосами и точеным, хоть и немного длинноватым носом. И только заметив очки на ночном столике с ее стороны, он узнал в ней панну Ядвигу.

Постель была свежая и гладкая — слишком свежая и гладкая! Спускаясь с кровати, Зыга приподнял одеяло. Панна Ядвига вздрогнула во сне. Длинная ночная рубашка из теплой фланели открыла до половины икру и чуть съехала с плеча. Мачеевский вынужден был признать, что у девушки действительно хорошая кожа, покрытая светлыми редкими веснушками, но она не возбуждала никакого желания. Совсем не так, как с Ружей, которая утром, измученная любовью, с чуть подведенными глазами, казалась еще более соблазнительной, чем вечером, накрашенная, свеженадушенная. Такие чувства возбуждала в нем Зофья, и он старался выбросить это из памяти. Зыга аккуратно прикрыл девушку и встал.

Он был в брюках без ремня, в расстегнутой сверху рубашке и в носках, которые, к счастью, еще не успели протереться на пятке.

Мачеевский выглянул в окно.

Хмельная! Он узнал здание школы для домохозяек на той стороне улицы, заросли сухой травы над лениво текущей Чехувкой и маленький прудик, у которого сидел с удочкой какой-то старый еврей. Посмотрел на часы: скоро семь.

— Это должен был быть только жест любезности, — неодобрительно пробурчал он себе под нос.

Он не собирался играть в донжуана. Зельный волновал его не так сильно; уж он-то должен прекрасно понимать, что женщины, как банкноты Польского Национального Банка, по самой своей природе переходят из рук в руки. Тем более что роман агента с панной Ядвигой находился скорее всего в начальной, ни к чему не обязывающей фазе. Младшего комиссара больше беспокоило, как этот инцидент может повлиять на работу следственного отдела, не захочет ли машинистка воспользоваться ситуацией, до которой… Вот именно, а как до этого дошло?! Он не помнил.

Отсутствие сна и усталость, при которой у человека обрывается кинопленка, подействовали на Зыгу лучше, чем бутылка натощак. Он долго пытался собраться с мыслями, но вспоминал только тот момент, когда панна Ядвига, сходя с пролетки, сказала, что Мачеевский плохо выглядит и не заглянет ли он на чашечку кофе…

Опиум подлила?! Он мысленно рассмеялся.

Его пиджак висел на спинке стула у овального, покрытого вышитой скатертью стола. Рядом с пустой вазой лежали кобура с револьвером и пристегнутые к ней кожаные ремни.

Одевшись, Зыга увидел на гладильной доске свой галстук, педантично сложенный. Ниже, на ковре, стояли ботинки. Шляпу он обнаружил на крюке, вбитом в стену, рядом с ширмой, разделявшей маленькую съемную каморку панны Ядвиги на ванную и гостиную. Он принялся оглядываться в поисках своей верхней одежды. Нашел ее на плечиках, подвешенных на полуприкрытую створку шкафа. По пальто кто-то явно пару раз провел щеткой, убрав большую часть грязных пятен.

Мачеевский как раз завязывал галстук, когда под кроватью зазвенел будильник. Этот был еще хуже, чем его, и напоминал не телефон, а скорее школьный звонок. Зыга читал в детстве «Воспоминание о синей форме», где Гомулицкий распространялся о мелодии школьных звонков. Сам он не помнил никакой связанной с этим метафизики. Ну разве, особо мерзкое бренчание, когда первым уроком была латынь.

— Доброе утро… — сказал он протирающей глаза девушке. И добавил неуверенно: — панна Ядвига… — Холера, может они уже были на «ты»!

— Доброе утро, пан комиссар, — ответила она, потянувшись за очками, и тут же поплотнее укрылась одеялом. — Отвернитесь, пожалуйста, на минутку.

Зашелестела постель. Зыга увидел в зеркале, стоявшем на туалетном столике у окна, как девичья рука потянулась за чем-то, лежащим слева от кровати.

— Прошу прощения, но я последнюю неделю почти не спал, — начал он. — Не могли бы вы мне напомнить, что я здесь делаю?

— Вы заснули в пролетке, вот я и подумала, что, если вы выпьете кофе… Решила, что, если еще и коньяк предложу, вам станет получше. А тем временем… Боже, как вы храпели! — рассмеялась она совсем очаровательно. — А кровать здесь, как видите, только одна… Можно уже повернуться.

Перед ним стояла молодая женщина в стоптанных домашних тапочках, в просторном халате, с растрепанными волосами. Зыге, непонятно почему, вспомнились проститутки, которых они вместе с Зельным во вторник подняли с постели рано утром, в совсем уж неподобающий для этих барышень час. Однако в отличие от них панна Ядвига была явно смущена двусмысленной ситуацией.

«Типично!» — со злостью подумал он. Приглашает чужого мужика, а наутро краснеет! Зофья тоже наверняка поначалу смущалась, когда этот… Ему снова вспомнилась покойная жена. «Хорошо хотя бы, что между нами действительно ничего не было».

— Покушаете что-нибудь? — спросила панна Ядвига.

О лежащем в больнице Зельном не было произнесено ни слова, а младшему комиссару все больше хотелось яйцо всмятку. И это было очень опасно. Это угрожало одомашниванием, привыканием, ужином и ненужными осложнениями.

— Спасибо вам за все, но я должен идти, — решил он, упреждая еще более дурацкие мысли, какие могли бы ему прийти в голову. — Вы ангел, панна Ядвига. До свидания. — Он галантно поцеловал ей ручку и вышел.

Уже на улице Мачеевский пнул со злостью дверь школы домашнего хозяйства. Он был зверски голоден. Между тем от завтрака у панны Ядвиги он из-за угрызений совести отказался, а школьная столовая, в которой, похоже, и правда кормили вкусно и дешево, открывалась только в восемь. Стоять здесь и ждать еще полчаса с лишним он не собирался. У соседей машинистки наверняка появилась бы тогда тема для увлекательных сплетен.

Поэтому на завтрак он закурил папиросу и направился в комиссариат. Прошел мимо венерической больницы Святого Иосифа, перед которой, несмотря на столь ранний час, беспокойно кружил какой-то студент. Оглянулся на стоянку такси, рассчитывая, что, может, поболтает с паном Флорчаком, но там стояла только одна машина с незнакомым ему шофером. В конце концов в маленьком магазинчике на Тихой купил две булки и молоко. Солнце как раз уже взошло, и он устроился с этим на лавочке на Литовской площади. С крыши почты его тут же высмотрели голуби. Спорхнули всей стаей, но просчитались. Зыга и не думал с ними делиться.

* * *

День был холодный, но становился все более солнечным. Мачеевский стоял у открытого окна кабинета, запивая папиросный дым омерзительным чаем. Обычно он не курил при Крафте, который отказался от папирос год назад, когда у него родился третий ребенок — впрочем, снова дочка. Поэтому Генек экономил.