Книга Жизнь ни о чем - Валерий Исхаков

Я раскрыл рот, тщетно пытаясь что-то сказать, краем глаза при этом заметил движение Наташи — рука ее потянулась к поясу, где спрятан пистолет, а Нина, как ни в чем не бывало, поднесла к губам указательный палец, призывая нас хранить молчание.

— Вот, — достала она из того же ящика сколотые степлером два листка бумаги. — Здесь есть все, что тебе нужно.

Еще не придя в себя после пережитого только что потрясения, я дрожащей рукой взял драгоценные (по $ 55 000 каждый) листки. Просмотрел. Облегченно вздохнул. Можно сказать: дважды облегченно. Потому что на этих листках было написано практически слово в слово то, что касается Натальи Васильевны и ее призыва к нам быть не такими, как все, и ставшего следствием этого призыва тайного венчания Андрея и Веры, но ни слова не было о нашем с Борей участии в венчании. Зато была некоторая дополнительная информация, которой не было в первом варианте и которая могла мне пригодиться.

— Ты доволен? — улыбнулась Нина.

— Вполне, — улыбнулся ответно я.

И вот теперь мы действительно попрощались с Ниной, пожали друг другу руки, пожелали удачи — и ушли из ее квартиры и из ее жизни. Что-то мне подсказывало, что ушли навсегда.

— Домой? — спросила Наташа, поворачивая ключ в замке зажигания.

— Не совсем.

— Я имела в виду — в контору:

— Я понял. Конечно, мы поедем в контору, это само собой. Но сначала заедем еще в одно место. Это по дороге.

— И что же это за место такое?

— Сумасшедший дом.

4

Вообще-то так в просторечии только говорится: «Сумасшедший дом». А на самом деле это заведение называется «психиатрическая лечебница». Остановка транспорта — «Психлечебница». Уютное местечко, зеленый тенистый парк, где прогуливаются в пижамах и больничных халатах скорбные умом, вдали за деревьями просвечивает старинной постройки здание красного кирпича.

Приятное место, вызывающее тем не менее у меня довольно неприятные ассоциации. Когда-то давно мой друг Андрей Обручев лечился здесь от алкоголизма (еще одна тайна, о которой даже Нина не знает), а я был столь небрежен и суетен, что не удосужился его навестить. Рациональное оправдание этому у меня было: Андрей, повторяю, лечился от алкоголизма, был лишен спиртного добрыми врачами, а мне, если бы я надумал к нему явиться, пришлось бы прихватить с собой бутылку. Явиться без бутылки — смертельно обидеть друга. Явиться с бутылкой — заведомо ему навредить. До сих пор я время от времени пытаюсь заново решить эту дилемму, но решения не нахожу. Андрей же благополучно вылечился от пьянства, взялся за ум и добился того, чего добился. И, надо отдать ему должное, никогда меня впоследствии этим несостоявшимся визитом не попрекал:

Но к делу.

Я вошел один, без телохранительницы, под старинные кирпичные своды, и молодая женщина, чем-то неуловимо смахивающая на монахиню, хотя и в мирском, вопросительно улыбнулась мне. Может быть, она при этом пыталась поставить мне диагноз? Может быть. Им бы не помешало иметь при входе штуку наподобие металлоискателя, думал я. Чтобы сразу определять, к какой категории относится посетитель. Деловой ли он визитер или потенциальный клиент.

— Я хотел бы навестить больную Акиндинову, — поспешил ответить я на немой вопрос «монашки».

— Веру Михайловну? — расплылась «монашка» в счастливой улыбке.

Об этом в записке Нины не было сказано. Она писала там, что болезнь, которая в свое время лишила нас любимой учительницы, оказалась, к несчастью, наследственной и, что еще хуже, неизлечимой. Что шансов у нашей Веры вернуться к нормальной жизни нет никаких. И что находится она в нашей областной психиатрической лечебнице на стационарном лечении и в какой-либо помощи не нуждается. И все. О том, что персонал лечебницы расплывается в счастливой улыбке при одном лишь упоминании имени ее, я не был заранее предупрежден.

— К ней можно? — спросил я.

— Минуточку, — погасила улыбку «монашка». Она шелестела какими-то бумагами, смотрела на меня уже не столь лучезарно, но все-таки еще улыбаясь. Потом спросила: — Как ваши фамилия, имя, отчество?

— Платонов Сергей Владимирович.

— Сергей Владимирович? — еще лучезарнее, чем прежде, улыбнулась «монашка». — Ну, вам-то, конечно, вам вход разрешен в любое время безо всяких ограничений! Обождите минуточку, я вызову дежурную медсестру, чтобы меня подменила, и провожу вас.

Это было тоже непонятно мне, но не могу сказать, что неприятно. Кем-то — возможно, родственниками Веры — я был внесен в список personaе grataе, мое посещение не только не возбранялось, но даже приветствовалось и ожидалось всякий час. И это было приятно и в то же время — обязывало. И внушало надежду. А вдруг вопреки врачебным прогнозам болезнь Верочки не так уж и безнадежна? Вдруг мое посещение окажется для нее целительным? Вдруг я тот самый сказочный принц, чей поцелуй расколдует Спящую Красавицу?

Может быть, я и принц, но не король. Вакансия короля тут явно занята. И скажите вы мне: почему меня не удивляет, что Ф.И.О. этого короля мне давным-давно известны? Я мог бы и сразу догадаться. И насчет списка, кстати, тоже: наверняка не мифический родственник, а именно он, король дурдома, мой старый друг Андрей Обручев внес меня в заветный список. Я даже могу, не глядя, сказать, под каким номером: под номером два, как обычно. Всегда и всюду в списке, где номером первым числится Андрей Обручев, Сергей Платонов будет выступать номером вторым.

«Монашка» между тем, оказавшаяся Анной Андреевной, щебетала по поводу номера первого, не переставая. И капитальный ремонт здания, и великолепное отопление («Знаете, как мы тут замерзали еще два года назад? Вы представить себе не можете! Натуральные сосульки были в палатах!»), и фильтры для питьевой воды, и цветные телевизоры во всех холлах, и две санитарные машины, и новая униформа для персонала, и сигнализация, и связь, и медикаменты («О! Медикаменты! Это так дорого нынче! О, зато какое качество! Какой ассортимент!»), и подарки продовольственные персоналу и больным ко всем праздникам и каждому (!) к дню его рождения:

Словом, ангельские крылья были простерты над этим приютом, и если бы я только позволил не то что слово, но ухмылку ироническую по адресу сего ангела, меня тут же спалили бы живьем, как исчадие ада.

— А это — палата Веры Михайловны, — счастливо улыбаясь, объяснила Анна Андреевна. И тут же ввела меня в стерильно чистый и тем не менее какой-то домашний, уютный покой — именно это слово само просилось при виде этого помещения. Не комната, не палата, но покой — место, где покоится и лелеется больная человечья душа.

— А где же сама Вера Михайловна? — поинтересовался я.

— Она в это время всегда в холле, — пояснила Анна Андреевна. Выступает перед больными.

— Выступает?!

— Да. Читает свои произведения. Сейчас сами увидите.

И она закрыла дверь в Верин покой, и мы двинулись неспешно по коридору, где пол был устлан ковровой дорожкой, а на стенах висели не то отличные репродукции, не то и вовсе оригиналы картин неизвестных мне, но явно недурных художников. И не пахло здесь щами из кислой капусты, вот что главное, как пахнет в коридоре любой городской больницы, а чем-то приятным пахло и словно бы знакомым, вроде: Прежде чем я вспомнил, что напоминает мне здешний аромат (по-моему, пахло там ладаном, как в церкви), уже открылись передо мной стеклянные двустворчатые двери, и я увидел Веру.