Книга Хронология воды - Лидия Юкнавич

А потом они зааплодировали. Меня чуть не разорвало от смеха. Я всё еще иногда их вижу. Мы говорим «здравствуйте» или «пока» или просто подбадриваем друг друга.

Женщины вроде меня, средних лет, тоже там появляются. По технике большинства из них не скажешь, что они когда-либо соревновались, но они всё равно меня удивляют. Погружают тела в воду, чтобы плавать, как и я. Может быть, они пытаются сбросить килограммы. Или избавиться от стресса. Или убежать от жизни. Или, может, им просто приятно побыть одним в воде, когда на них не висят дети и мужья, когда не надо ни перед кем отчитываться. Когда бассейн набит битком, меня обычно одной из первых спрашивают, можно ли поделить со мной дорожку. Они наверняка понимают, что я буду снова и снова их обгонять. Но, вероятно, к моей дорожке всех притягивает кое-что поважнее. Я думаю — надеюсь, что моя вода им кажется надежной.

Мужчины-геи тоже приходят, скажу вам. У них выбриты ноги или серьги в ушах, и, ну ладно, геи — это единственные мужчины, кроме спортсменов, которые носят плавки «Спидо». Иногда мне приходится сдерживаться, чтобы не подкрасться к разделителю между нашими дорожками и не начать их обнимать в благодарность за то, какие они люди — мужчины, которые любили меня и сочувствовали мне в каждый важный момент моей жизни, — пусть мы совсем не знакомы.

Иногда в бассейне появляются тренеры. И все задают мне один и тот же вопрос: «Вы профи?» Я киваю и быстро уплываю прочь. Эту тему я не хочу больше обсуждать, хотя они частенько предлагают мне поучаствовать в турнирах «Мастерс». Я не хочу никаких «Мастерс». Я просто хочу быть в воде.

В безмолвном голубом. В невесомой влаге.

À LA RECHERCHE DU TEMPS PERDU[79]

Иногда я думаю о том, что я могу сделать за то время, которое мне бы понадобилось, чтобы выиграть соревнование. 200 метров баттерфляем: 2:18,04. Столько у меня занимает дорога от машины до офиса. 100 метров брассом: 1:11,2. Столько я чищу зубы. Пловцы часто думают о таких вещах. Это память мышц.

Я плохо помню всякие вещи. Когда я оглядываюсь назад, всё как будто под водой, и я выдергиваю воспоминания на поверхность, а они уворачиваются от моих нелепых попыток вытянуть их на сушу. Интересно, что такое вообще память? Что делают писатели, пытаясь за нее зацепиться? Обычно я вспоминаю Пруста, который хотел написать предложение о памяти, а в итоге получилось семь томов о ностальгии.

С точки зрения психологии память — это способность человеческого организма хранить, поддерживать и затем извлекать информацию. Она живет в голове, зажигается синаптическими импульсами и путешествует по водам нервной системы.

400 метров смешанным стилем: 4:55,1. Столько времени нужно, чтобы разогреть в микроволновке замороженный обед «Лейн кузин»[80].

Согласно последним нейробиологическим исследованиям, воспоминание возбуждает практически те же отделы мозга и связи между ними, которые были задействованы в момент самого события. Эти данные подтвердили на мышах и лемурах. С торчащими из головок проводками.

Как бы там ни было, повествуя о том, что вы помните, рассказывая это кому-то, вы создаете нечто новое. Чем больше человек вспоминает, тем больше он изменяет воспоминания. Всякий раз, когда мы облекаем воспоминание в речь, мы меняем его. И чем тщательнее вы его описываете, тем с большей вероятностью превращаете в историю, которая вписывается в вашу жизнь, объясняет ваше прошлое и создает легенду, с которой вам удобнее жить. Так делают писатели. Едва открыв рот, вы начинаете удаляться от правды. По данным нейробиологии.

Самые надежные воспоминания заключены в мозге людей, которые не могут ничего вспомнить. Их воспоминания — самая точная копия истинных событий. Они словно под водой. Навечно.

Когда отец утонул в океане, я добежала до его тела за время, необходимое для победы на стометровке брассом. Вытащив его на берег, я уже выигрывала двести метров баттерфляем. К приезду скорой — четыреста смешанным стилем; столько же времени требуется клеткам мозга, чтобы начать умирать. И сердцу, чтобы перестать работать. И памяти, чтобы покинуть тело. Гипоксия.

До конца жизни у него не осталось никаких воспоминаний — ни о том, что он с нами сделал. Ни о том, кем или чем его дочери стали, — ничего. О маме и начале их отношений у него возникали в памяти какие-то картинки. Зацикленные. Как кино. Но о его больших достижениях в архитектуре, о шопинг-центре в Тринидаде, о стальной барабанной музыке, о теплом влажном воздухе, белом песке и темнокожих женщинах, которые смягчали его ярость и разочарование, — ничего.

Отец потерял память на руках у своей дочери-пловчихи.

Мама заботилась о нем во Флориде до тех пор, пока не заболела раком и не умерла. Так что в 2001-м он остался в полном одиночестве, в доме, который с трудом узнавал, с перспективой перейти под опеку государства и оказаться в доме престарелых до скончания дней.

Вам когда-нибудь доводилось бывать в домах престарелых в Гейнсвилле во Флориде? Мне да. Дайте-ка объясню. Вы входите в один из них, и в горле возникает омерзительное ощущение, будто кто-то схватил вас за шею. Кругом пахнет мочой, мертвой кожей и лизолом. Какие-то создания перемещаются туда-сюда в инвалидных креслах или потерянно «гуляют» по коридорам. Как сгорбленные зомби. В столовой сидят женщины со съехавшими прическами и размазанной губной помадой и мужчины, у которых изо рта на одежду течет жидкая овсянка. Но что делает эти дома особенно отвратительными — это флоридская жара. Влажность. Кондиционеры там не работают как следует. На стенах тут и там — плесень. Тараканы. Иногда эти умирающие старые мешки плоти еще и прикованы к постели.

Кем бы я ни была, я не та женщина, которая может бросить кого-то гнить в таком месте. Даже его.

После маминой смерти горе застряло во мне бейсбольным мячиком, проглоченным целиком. В нашем с Энди и Майлзом лесном доме-святилище мама снилась мне каждую ночь. По утрам я просыпалась со спутанным сознанием, словно плакала. Но всё же оставалось кое-что в растерянности, оно вклинивалось между мной и моей новой жизнью. Одно слово. Отец.

Мужчина, которого я вытащила из океана и в которого вдохнула жизнь.

Мужчина без памяти.

Так что я спасла ему жизнь во второй раз, или это сделал Энди — с безупречным состраданием и героизмом. Он полетел во Флориду за моим отцом. И потом они вместе проделали весь обратный путь на самолете. Ненадолго застряв на досмотре в аэропорту, потому что отец отказывался выпустить из