Книга Один шаг - Георгий Васильевич Метельский

и соответствующего формата. Так что прочитал и употребляй по другому назначению!

Рубец расхохотался.

— Ну и отчудили янки, вот ловкачи!

Он вообще любил и умел смеяться. Смех доставлял ему неуемную радость, и она переливалась через край, забирая, захлестывая не только лицо, но и шею, багровевшую от натуги, и лоб, куда к залысинам ползли кривые, лукавые морщинки, даже руки, которые то призывно поднимались выше головы, то иронически упирались в бока, как бы помогая смеху.

Пользуясь мгновением, Репин торопливо лепил выражение хохочущего лица. Кисти слушались его необыкновенно и делали все, что он хотел. Уже обвисли вздрагивающие от смеха сивые усы, уже откинулась в изнеможении голова, заплыли прищуренные глаза — еще одно усилие, и в них запляшут лукавые чертики хохота…

Это были именно те мимолетные, ускользающие секунды, когда от художника требовалась полная отдача сил… Пожалуй, из всего процесса творчества он любил их, как никакие другие. Забыт весь мир, забыто, подернулось туманом окружающее, и весь смысл, весь интерес жизни сосредоточен только на том, чтобы передать красками трепет, теплоту человеческого тела.

…Вечером ужинали при свете лампы за массивным дубовым столом, покрытым цветной скатертью. Одноглазый слуга Прохор принес самовар, и хозяин, хлебосольно улыбаясь, угощал гостей «чем бог послал».

Гостей было двое — Репин и молоденькая, лет девятнадцати, барышня, будущая Антонида в «Жизни за царя». Она пришла под вечер, вся какая-то светлая, радостная и очень эффектная в широкополой шляпе с белыми страусовыми перьями, в белых, почти до локтей перчатках и скромном, миртового цвета платье, отороченном широкой вышитой каймой.

— А я вас сразу узнала… по портрету в «Ниве», — сказала она Репину, и ее круглые с ямочками щеки зарделись радостным румянцем.

Илья Ефимович церемонно приложил руку к сердцу.

— Анна Михайловна учительствует в селе, — сказал Рубец, с нежностью глядя на гостью, — и очень помогает мне собирать песни. Сборник малороссийских мелодий, который я тебе подарил, почти полностью записан в нашем краю… И конечно с помощью нашей очаровательной Аннушки.

— Совершенно верно! О-ча-ро-вательной! — живо откликнулся Репин, застывая в молчаливом, изящном поклоне.

Анна Михайловна мило сконфузилась, покраснела и опустила глаза. Репин залюбовался ею.

— Какая жалость, что сегодня уже поздно, — сказал он. — Но завтра! Завтра я обязательно напишу с вас портрет… Вы разрешите?

— Завтра ты поедешь с нами в село на свадьбу, — возразил Рубец.

— На свадьбу? Это любопытно! — радостно воскликнул Репин. Он очень быстро загорался любым интересным делом. — Конечно, поеду!.. Но портрет с Аннушки… Вы не обижайтесь, Анна Михайловна, что я вас так называю?.. Я все равно напишу!

Весь вечер говорили об искусстве, о музыке. Илья Ефимович расспрашивал о младшем брате — Васе, жившем в Петербурге. Вася недавно окончил консерваторию, где Рубец читал теорию музыки и сольфеджио.

— Я горячо люблю музыку, — мечтательно произнес Репин. — Если мне подолгу не приходится ее слушать, я тоскую. Под музыку и пишется легче. Когда мы жили вместе с Васей в Петербурге, он мне часто играл «Лунную сонату» Бетховена. Играл много раз подряд. А я писал. Эта вещь трогала меня до слез!

Поглощенный воспоминаниями, Репин не заметил, как Александр Иванович встал из-за стола. Раздались звуки бетховенской сонаты. Рубец играл сильной, уверенной рукой, очень свободно, как бы в раздумье.

— Спасибо… — пробормотал растроганный Репин. Он откинулся на спинку стула и закрыл глаза. В стакане остывал недопитый чай. — …А теперь я хочу послушать что-нибудь твое.

— После Бетховена?! — Дремучие брови Рубца удивленно поползли кверху.

— Да, после Бетховена!.. Музыка столь бесконечно разнообразна, что в ней уживаются в добром соседстве соната и романс, симфония и мало российская песня… Прошу тебя!

— Пожалуйста, Александр Иванович. — Аннушка подняла на Рубца голубые глаза.

— Ну что ж, коли на то ваша воля… — Рубец свесил в поклоне лохматую голову. — Я сыграю свою последнюю увертюру на украинские темы.

Привычным жестом он отбросил назад полы пиджака, сел за рояль, и в ту же минуту знакомые с детства мелодии наполнили старый дом и, выплеснувшись через открытые окна, полетели над темным садом.

Это снова вернуло Репина к запорожцам, к вольным чубатым казакам, к задуманной картине, и он решил, что ему здорово повезло с Рубцом. «Какой тип! И ничего лишнего. Какая мажорность в облике, в осанке, полной достоинства!» И казалось странным, что этот «запорожец», которого он мысленно уже перенес в семнадцатый век, не рубит шашкой турок или ляхов, даже не пишет озорное письмо султану, а мирно сидит за роялем, привезенным откуда-то из Германии, и играет грустные мелодии, навеянные песнями его соплеменников.

— А ведь это недурно, Александр Иванович, — от души похвалил Репин.

— В самом деле? — обрадовался Рубец.

— Мне искренне нравится.

— И мне, — согласно кивнула головой Анна Михайловна.

— Тогда, друзья, я вам сыграю вот эту, веселую… Помните, Аннушка, где мы ее записывали?

Он лихо ударил по клавишам и запел сильным тенором:

Посияла руту-мяту над водою,

Та выросла рута-мята з лободою.

Аннушка сразу же заулыбалась и подхватила, с удивительной легкостью беря высокие ноты:

Та выросла рута-мята з лободою.

А кто ж мою руту-мяту тай прополе?

Репин не знал слов, но не удержался и начал вторить:

Отозвався старый дид з бородою:

Та я ж твою руту-мяту тай прополю!

— Ой цур тоби, старый диду з бородою,

Нехай моя рута-мята з лободою.

И получилось так ладно, так хорошо, и такие все собрались голосистые, что захотелось петь еще и еще.

— С твоим голосом, Александр Иванович, я бы пел на сцене, — сказал Репин. — А ты за теорию взялся. Как же так?

Могучие усы Рубца не смогли скрыть задорной улыбки. — Аннушка, отвернитесь! — И он выразительно похлопал себя по животу. — Тут, знаешь ли, забавная история… Я ведь первый год в консерватории занимался у Пиччиоли по классу пения. А потом вызывает меня Антон Григорьевич Рубинштейн и этак деликатно, с подходцем, начинает вести разговор о моей внешности. А надобно признаться, что и смолоду я, мягко говоря, особой худобой не отличался. «Видите ли, господин Рубец, ваша фигура, как бы тут выразиться, не совсем сценична… Вот если бы вы, господин Рубец, пели Рауля в „Гугенотах“, вы смогли бы в четвертом действии благополучно выскочить из окна?»— «Никак невозможно, Антон Григорьевич, — отвечаю, — потому что по своей комплекции застряну в окошке». Вижу, Рубинштейн смеется, а за ним и я. Тогда он этак мягко, просительно: «Ваши задачи по