Книга Иуда - Елена Валериевна Горелик

чётко отслеживал. В том, что с ним тайно от меня разговаривает мой старый знакомый — не сомневался. Потому был всё время настороже. Мало ли, вдруг Иван Степаныч опять повторит попытку перехвата контроля над телом. Он тут такого наворочает…

Днём я занимался делами царской канцелярии, строил секретарей чуть ли не по стойке «смирно». А по вечерам переводил бумагу на новые записки для Петра, вспоминая те или иные нюансы, которые упустил ранее. Мало ли, какая мелочь по итогу окажется ключевой. И в этот по-зимнему холодный вечер, когда за окном уже летали подхваченные ветром мокрые снежинки, я по обыкновению делал записи. Работал в гордом одиночестве, но обслуживали меня не только петровы денщики, а и мои джуры, главенствовать над которыми я поставил верного Дацька. Двое лекарей-немцев так и крутились около персоны гетмана, поддерживая в стремительно дряхлеющем семидесятилетнем теле подобие бодрости. Собственно, в последнее время только их эликсиры и позволяли мне чувствовать себя более-менее стабильно, и даже работать со сверхурочными часами.

Василий Кочубей почтил меня визитом раза два за всё время, и я обиды на него не держал. Казак натерпелся от Мазепы достаточно, чтобы относиться к бывшему другу более чем прохладно. Однако именно сегодня он явился ко мне в третий раз. Признаться, когда мальчишка доложил о нём, моя ясновельможность неподдельно удивился.

— Проси, — кивнул я джуре. — Василя всегда рад видеть.

Насколько хреново я сам стал выглядеть в зеркале, настолько же постарел, помрачнел и как-то даже съёжился Кочубей. Да, уже не тот лихой казак, которого сохранила память Ивана Степаныча. Он не входил в круг посвящённых в мою тайну и по-прежнему считал, что имеет дело с Мазепой. И это так ясно читалось в его взгляде, словно Василь держал в руках плакат с соответствующей надписью.

— Поздорову тебе, друже, — сказал я. — Садись, поговорим.

— С делом я к тебе, Иван, — без особенной радости сказал Кочубей, с кряхтением присаживаясь на любезно подставленный джурой резной стул. — Много времени не заберу… Ты нынче при особе государевой вроде генерального писаря теперь. Верно?

— Верно, Василь.

— А скажи, кому булаву передашь, коли гетманство не под силу станет?

— Кого на раде выкликнут, тому и передам. А что, Василь, знаешь, кого предложить?

— То-то и оно, что не знаю… Палий больно крут и неуживчив, как бы снова с государем не рассорился. А Скоропадский через меру послушен. Как бы вольности казацкие не продал, притом, без разницы, кому — царю или королю. А я, как и ты, стар, булавы не удержу. Что скажешь?

Тема мне не понравилась: к чему он завёл эти беседы именно сейчас?

— Скажу, что покуда с турками станем драться, Палий потребен, — хмыкнул я. — А с султаном подерёмся, то ведаю наверняка. Не ведаю лишь, когда.

— Палий без году неделя как полковник, а ты ему уже булаву прочишь?

— Зато в бою хорош. А и булавы достоин, в Полтаве себя показал — полк буквально из ничего создал, после того, что с оным предатель Чечель сотворил… А как война с турком завершится, тогда и ясно станет, кому гетманом быть.

— Мы с тобой сего уже не увидим, Иван.

— Да уж, Василь… — я поморщился от проколовшей под лопаткой боли. — Иной раз так худо, что невольно думаю — уж лучше бы лекарь яду поднёс, а не снадобья… Наш век уже короткий, друже. Многого мы с тобою не увидим. Однако даже на пороге смерти надлежит думать о грядущем. Для войны Семён лучший гетман. А на войне, сам знаешь, всякое бывает. Вот как настанет мир, так и поглядим, кто казачеству полезнее будет — неуживчивый Палий или послушный Скоропадский.

— Красиво ты говоришь, Иван. Всегда умел слова друг с другом увязывать… Значит, войне быть. А я-то думал, чего ты так Палию покровительствуешь… Не жаль тебе казака?

— Жаль, Василь. Да только каждому своё время и место отведены. Я и себя не жалею…

О том, как круто Мазепа обошёлся с самим Кочубеем, я благоразумно не стал распространяться, и так незаживающая рана для Василия. А мне перед ним было стыдно — за то, чего я с ним не делал. Хотя… Мог спасти Мотрю, заранее вывезя в Полтаву, и не спас. Тут уже моя вина без всяких скидок на Мазепу. И об этом мы с ним оба красноречиво помолчали: незачем старое ворошить, когда у обоих впереди уже просматривается финишная черта.

— Добро, Иван, — Кочубей хлопнул себя ладонью по колену. — Пойду я. Сын письмо с нарочным прислал, сообщает, будто татарва в набег снова собирается — мол, по весне ждать следует. Видать, не простой то набег будет, коли ты говоришь о войне…

Я уже не стал говорить Василю, что это как раз просчитывалось на «раз, два»: у французов не выгорел номер с Карлушей, значит, будут давить с юга. Султану тоже та война нужна, как рыбе зонтик, но куда ж он денется. В той истории война случилась в 1711 году, в этом уже маячит годом ранее. И Пётр будет к тому времени готов. А я действительно, скорее всего, не увижу, чем дело закончится.

Взгляд со стороны

— Я думаю, пора заканчивать. Изменения уже необратимы.

— Вы уверены? Я ещё могу…

— Нет. Что бы вы ни делали, возврата в прежнюю колею у этой ветви не будет… Финиш.

— Но… я не мог проиграть человеку!

— Когда-нибудь это должно было случиться в первый раз. Смиритесь…

3

Самое опасное время для стариков с сердечно-сосудистыми заболеваниями — это ночь и раннее утро. Уж не знаю, почему я был в этом уверен. Спалось до крайности хреново: то и дело просыпался, когда сердце «хватало». Кое-как забыться удалось только под утро.

И я увидел сон — самого себя, неподвижно застывшего в янтаре времени, всё в той же позе с телефоном у уха. Тот самый сон, который в последнее время навевал на меня тоску и желание вернуться. Тот самый миг, когда я опрометчиво позволил втянуть себя в эту чёртову игру.

Сколько он длится, тот проклятый миг? Я уже со счёта сбился.

Я хочу домой. Прямо сейчас. Я сделал всё, что было в моих силах, и даже чуточку больше.

Я. Хочу. Домой.

Мгновенная и страшная боль под левой лопаткой, темень в глазах, несмотря на горящие в шандале