Книга Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

даже, не купаться в соленом море, не загорать, а именно для одного лишь тенниса с Д. – таким образом создавалась атмосфера дела, определенной цели, спортивного зерна, а окрест зерна необязательно и свободно вращалась курортная жизнь: пляж, прогулки, смакование фруктов, пикники, общение со знакомыми, праздное времяпровождение на набережной. Аристократизм Кипарисова сказывался еще и в том, что в теннис он играл только с Д. – они уже много лет назад обнаружили друг в друге идеальных партнеров и не рисковали осквернить свое гармоническое соперничество, сражаясь с другими противниками. Любопытно также, что за пределами корта они почти не встречались, даже сторонились друг друга, избегая бывать в одном и том же обществе.

Дедушка однажды показал мне репродукцию старой картины под названием «Гномы, подглядывающие за эльфами». На этой картине корявые создания, скукожившиеся в тени огромных древесных корней, полубесформенные и замшелые, робко и страстно взирали из тьмы на освещенную поляну, где роились светящиеся, танцующие эльфы, обнаженно-крылатые и обольстительные дети воздушных сфер.

Дедушка долго вместе со мной разглядывал картинку, а потом, обернувшись ко мне, пробормотал: «Вот и мы, все, кто собирались у Юрия Матвеевича, тоже всего-навсего гномы, подглядывающие за эльфами, которых на самом деле нет».

Он помолчал немного, а потом, остро глянув в мои глаза, добавил: «Впрочем, ты была живым и даже, я бы сказал, вполне благовоспитанным эльфом среди участников этого кружка. Но подглядывали они не за тобой. Не за тобой. Ты ведь являлась слишком уж живым и сверкающим эльфом, а им требовалось подсматривать за сверканиями уходящими, даже давно ушедшими, отодвинутыми, мерцающими сквозь пыль. Оттого они и сами быстро сделались ушедшими, отодвинутыми, мерцающими сквозь пыль».

Моя тетя Алина Яковлевна, которую я называла всегда просто тетей Алиной, сказала, посасывая монпансье, так что липкий сок, пузырясь, собирался в уголке ее рта и стекал вниз на кружевное жабо, которое она иногда надевала к черному шерстяному платью: «А что если и нам поехать на юг, к морю? Мы так давно не были у моря. Ларочке это будет полезно, даже необходимо, а то ведь она слишком часто простужается и болеет, пропускает занятия. Что же касается меня, то я раньше регулярно ездила в Алупку, Анапу, Ялту».

Я сразу вспомнила фотографии, встречающиеся иногда под стеклами письменных столов в нашей квартире: на этих снимках я видела тетю, толстую, в панаме, в летнем пестром платье, с солнечным зонтом под мышкой. Ее большие светлые глаза навыкате, в которых всегда как бы отражалась тяжесть ее огромного тела, были скрыты темными стеклами летних очков, а за ее спиной виднелись морские и горные ландшафты.

Я представила себе тетю на юге. Ее неиссякаемая энергия не позволяла сомневаться, что она запишется на все пароходные и автобусные экскурсии, посетит все знаменитые аномалии горных пород, увидит наиболее прекрасные и наиболее уродливые скалы, а также места, связанные с жизнью известных поэтов, взберется на самые популярные горные вершины, несмотря на свою тягостную тучность и одышку.

Однако я ошиблась: тетя умерла прежде, чем мы наконец выбрались в описанное Кипарисовым место.

Там, где добрая тетя опять умерла,

Не любившая песен, не знавшая горя,

Там теперь силуэт золотого орла

Под попонкой лежит, с пуделечками споря.

Омерзительный май! Как он долго томил!

Что за странные вещи в ладошках принес!

Так, беременный славою, спит Азраил,

Отряхнув с тяжких крыльев

Последние капельки

слёз.

Глава тридцать вторая

Переделкино

В течение всех восьмидесятых годов, постоянно перемещаясь между двумя П (между Прагой и Переделкино), садился я, бывало, в длинный и зеленый поезд на пражском Главном вокзале, и поезд этот волокся затем, звеня и потряхивая, издавая долгие, сиплые крики, тащился сквозь восточноевропейский простор, чтобы доставить меня в родную мне советскую столицу. Путей было два – либо через Варшаву и Брест, сквозь белорусские леса, минуя Минск и Смоленск, и так до зеленого Белорусского вокзала. Либо же через Словакию, вдоль роскошных карпатских гор, через Чоп и Мукачево, затем чух-чух-чух по Украине с последующим прибытием на серый или охристый Киевский вокзал. В любом случае, добравшись до Москвы, я, не покидая упомянутых вокзалов, пересаживался на электричку и ехал в Переделкино, где ждала меня мама. Если с Белорусского, то ехал до Баковки – оттуда до Переделкино можно пешком дойти лесною дорогой.

Обитатели литературного поселка постоянно говорили, постоянно нечто рассказывали друг другу – эти истории почти всегда бывали удивительными. Порою смешными, никогда – печальными. Излагались эти сказания по-разному. Кто-то почти кричал с пылающими глазами, кто-то лепетал, шепелявил, гундосил, ворковал, скрывая свой энтузиазм под маской усталости. Беседовали в отсыревших за зиму плетеных креслах, на скамейках, на застекленных верандах, на зеленых лужайках вблизи дач. Но чаще всего беседовали, гуляючи.

Если идти в сторону Мичуринца под вечер, то можно убедиться, что над всеми дачами зажигают одинаковые круглые фонарики.

Обычных прогулочных маршрутов было три: к пруду сквозь парк, что раскинулся при пульмонологическом санатории, затем по направлению к Мичуринцу и третий – на станцию, через кладбище. Мы с мамой обожали дальние прогулки, в отличие от большинства обитателей поселка, которые обыкновенно ходили «по кругам», то есть кружили по одним и тем же дачным улицам, а потом с гордостью сообщали друг другу: «Мы сегодня сделали восемь кругов». – «А мы тринадцать». Итак, мы шли через парк санатория, мимо странных подсобных строений, ущербных и щербатых домиков с крохотными стеклянными террасками. В одном из таких домиков жила обезьянка зеленоватого цвета с черными, гневными, фанатичными глазами. Мы останавливались у входа в темную грязную каморку, где она обитала, и кидали ей кусочки розовых яблок, потом проходили запущенный подозрительный лесок. В этом леске сохранялось нечто, напоминающее опустившегося аристократа, вынужденного ютиться в унизительном соседстве с чернью. Лесок вмещал в себя несколько странных нежилых избушек, черных и гнилых, как прошлогодние поганки, и, проходя мимо этих избушек, мы всегда вспоминали россказни о мертвецах, отчего лесок мы называли мертвецким. Затем мы спускались к пруду и попадали в деревню, а там уже по деревенским улицам шли к большому лесу, где в сумерках на широких полянах играли в бадминтон дачники. Иногда мы углублялись в лес, а однажды даже, зайдя непривычно глубоко, мы вышли к глухому бетонному забору с железными воротами, в которые упиралась серая асфальтовая лента. И, представьте себе, стоя там, на обочине этой ленты, мы видели с мягким шорохом подъехавший лимузин с зеркальными стеклами цвета болотной влаги и затем наблюдали, как он исчез за бесшумно раскрывшимися воротами. После этого происшествия лес приобрел для нас особое значение, отныне мы относились к нему с трепетом и больше не забредали в таинственную глубь, где, словно тихие ночные птицы, летали правительственные автомобили.

Более того, нам казалась неуместной беспечная суета дачников и любителей бадминтона в преддвериях леса, на пепельных по вине сумерек полянах между разбредшимися в беспорядке соснами, стоявшими кое-где наклонно, накренившись, словно солдаты измученной, отступающей армии, забывшие строй и маршевый шаг. Возвращаясь, мы шли через небольшое поле, снова проходили сонную деревенскую улицу. Затем, минуя пригорок, где возвышалось нечто вроде виселицы с подвешенной на веревке рельсой (гонг по кличке Кинг-Конг), переходили озеро уже по другому мостику, обладающему красными железными перильцами, который заставлял нас вспомнить шелковый китайский пейзаж – такие висели повсеместно в пожилых квартирах, напоминая обитателям об ушедших временах советско-китайской дружбы.

Проходя по этому мостику, мы любовались мохнатым холмом, темно-зеленым, почти черным, густо поросшим еловым лесом, который всегда напоминал нам слово «шварцвальд».

Второй маршрут, по направлению к дачному поселку Мичуринец, пролегал по улице, мощенной растрескавшимися плитами. Улица укромно текла вдоль дачных заборов, пробираясь сквозь лесные помойки. Мы проходили мимо глухого каменного забора, за которым виднелась кирпичная вилла вдовы французского художника-коммуниста. Там изредка мерцал огонек в узких,