Книга Эдуард III - Александр Дюма

Беда по-прежнему захлестывала все вокруг. Всюду, где она проносилась, похожая на смертоносный прилив, не оставалось ничего, кроме ее отметин.

Наконец она добралась до сердца страны — до Парижа. Она набросилась на город, как стервятник, беспрерывно терзая внутренности того вечного Прометея, которого мы называем Францией; этот Прометей, серьезный и задумчивый, испытывая величайшие муки, стоял, устремив глаза в небо: он хотел похитить у него пламя и поведать ему истину.

Умирало страшно много мужчин и женщин, стариков и молодых людей. Но смерть, словно бесстыдная куртизанка, казалось, предпочитала юных и забирала их в расцвете молодости, силы и любви, заканчивая судорогами агонии песню, начатую на веселом пиру.

Во Флоренции есть фреска Орканьи, которая рисует нам образ чумы. Смерть, пролетая в небесных просторах, не обращает внимания на несчастных и стариков, взывающих к ней, простирая худые руки; мрачная и злобная, она мощным ударом своей косы разбивает дверь, за которой пьют и танцуют молодые люди и юные красавицы.

Так все в Париже и было.

Заболевшие чумой страдали два-три дня, потом умирали. А те, кто им помогал, подхватывали заразу и гибли так же, как и те люди, при смерти коих они присутствовали.

Священники не приходили к умирающим, но некоторые монахи, более твердые в своей вере, убежденные в своей миссии, ухаживали за больными.

А сестры из главного парижского Божьего дома, казалось, носили в своих душах неисчерпаемую сокровищницу нежности, веры и кротости. Они благоговейно умирали, ни о чем в жизни не жалея и ни в чем не упрекая Бога.

Никто не знал, кого винить в этом бедствии, ибо люди не могут отомстить за себя Богу, когда они обвиняют его; но если они страдают — им нужно мстить хотя бы кому-нибудь.

Никогда не видно было столь великого изобилия съестного, поэтому землю нельзя было ни в чем упрекнуть. Тогда стали утверждать, что чума происходит от заражения воздуха и вод, и, как всегда, во всем винили евреев. Народ поднялся против них, и, поскольку огонь очищает, повсюду стали разводить огромные костры и сжигать тысячи евреев.

Особенно зловещей чума была в Германии. Папа отлучил Германию от Церкви по причине ее истинной преданности, с одной стороны, умершему императору, а с другой — Людвигу Баварскому. Итогом было то, что умирающие верили, будто беда, поразившая их — это еще одна кара за их отлучение, помощь, которую Господь оказал гневу своего земного наместника.

В Страсбурге умерло шестнадцать тысяч человек; они считали себя проклятыми, ибо при смерти им не помог ни один священнослужитель.

Какое-то время доминиканцы упорно продолжали совершать божественную службу, потом и они, подобно другим служителям Господним, тоже отреклись от добрых дел.

Только три человека, три мистика, не побоялись ослушаться папу. Первым из них был Таулер, который писал свое «Подражание горестной жизни Христа» и отправился в лес Суаньи, близ Лувена, исповедовать старого Рюйсбрука.

Вторым был Лудольф, который тоже описывал жизнь Христа.

Третьим был Сузо, создавший «Книгу о Девяти Твердынях».

Тем временем народ пожелал чем-то восполнить ту пустоту, в какой его оставила Церковь: отпущение грехов он заменил экстазом, а наказание — умерщвлением плоти.

Вдруг целые селения срывались с места и брели, сами не ведая куда, гонимые ветром смерти, подобно тому, как огненное дыхание самума поднимает в пустыне тучи песка, взвивающиеся красными смерчами. Толпы людские были охвачены какой-то странной жаждой скитаний; приходя в города, наполовину обнаженные женщины и мужчины, бледные и исхудавшие, собирались на площадях, бичуя себя хлыстами с острыми стальными наконечниками. Можно было бы подумать, что это внезапно раскаялись демоны ада.

При этом звучали песнопения, вроде следующего:

Бичами, братья, укротим

Власть подлой плоти над собой,

Но мыслию пребудем с Ним

И с гибелью Его святой.

Средь бедняков Он свет узнал,

Христос наш, преданный людьми,

Кнут Божье тело бичевал…

Брат, плоти жалкой не щади.

В каждом городе они оставались один день и одну ночь, дважды в день предаваясь бичеванию; после того как они умерщвляли свою плоть тридцать три с половиной дня, они считали себя столь же чистыми, как и в день крещения.

Мысль эта вначале овладела немцами, потом через Фландрию и Пикардию перекинулась во Францию.

Не только простой народ, но и дворяне, благородные дамы и сеньоры, пускались в скитания и прилюдно предавались кровавому умерщвлению плоти.

Эти зловещие самоистязания севера не затронули Италию.

Прочтите «Декамерон» Боккаччо. Автор рассказывает:

«В этом я, повторяю, уверился воочию, между прочим, на таком примере: однажды кто-то выбросил на улицу рубище бедняка, скончавшегося от этой болезни, а две свиньи, по своему обыкновению, давай его наподдавать пятачком и рвать зубами, немного же спустя, точно наевшись отравы, они стали корчиться, а в конце концов повалились на злополучное тряпье и издохли.

Сколько у нас опустело пышных дворцов, красивых домов, изящных пристроек, — еще так недавно там было полным-полно слуг, дам и господ, и все они вымерли, все до последнего кучеренка! — продолжает рассказчик. — Сколько знатных родов, богатых наследств, огромных состояний осталось без законных наследников! Сколько сильных мужчин, красивых женщин, прелестных юношей, которых даже Гален, Гиппократ и Эскулап признали бы совершенно здоровыми, утром завтракало с родными, товарищами и друзьями, а вечером ужинало со своими предками на том свете!

Иные стояли на том, что жизнь умеренная и воздержанная предохраняет человека от заразы. Объединившись с единомышленниками своими, они жили обособленно от прочих, укрывались и запирались в таких домах, где не было больных и где им больше нравилось, в умеренном количестве потребляли изысканную пищу и наилучшие вина, не допускали излишеств, предпочитали не вступать в разговоры с людьми не их круга, боясь, как бы до них не дошли вести о смертях и болезнях, слушали музыку и, сколько могли, развлекались. Другие, придерживавшиеся мнения противоположного, напротив того, утверждали, что вином упиваться, наслаждаться, петь, гулять, веселиться, по возможности исполнять свои прихоти, что бы ни случилось, все встречать смешком да шуточкой, — вот, мол, самое верное средство от недуга. И они заботились о том, чтобы слово у них не расходилось с делом: днем и ночью шатались по тавернам, пили без конца и без счета, чаще всего в чужих домах — в тех, где, как им становилось известно, их ожидало что-нибудь такое, что было им по вкусу и по нраву. Вести подобный образ жизни было им тем легче, что они махнули рукой на себя и на свое достояние — все равно, мол, скоро умрем, — вот почему почти все дома в городе сделались общими: человек, войдя в чужой дом, распоряжался там как в своем собственном. Со всем тем эти по-скотски жившие люди любыми способами избегали больных. Весь город пребывал в глубоком унынии и отчаянии, ореол, озарявший законы Божеские и человеческие, померк, оттого что служители и исполнители таковых разделили общую участь: либо померли, либо хворали, подчиненные же их — те, что остались в живых, — не обладали надлежащими полномочиями, и оттого всякий что хотел, то и делал.