Книга Православная Церковь и Русская революция. Очерки истории. 1917—1920 - Павел Геннадьевич Рогозный

проповедь?” Я ответил: “Я произнес”. — “Вы знаете, какому правительству вы служите?” — “Отлично знаю и против нового правительства не возражаю”. На это военный мне заметил: “Пожалуйста, больше такие проповеди не произносите”». После этого диалога военный удалился из храма.

«Остальное время, — сообщал Дмитриевский, — я посвятил исполнению своих обязанностей церковного старосты и оставался в храме». Далее один из служителей предупредил профессора: «“Вас собираются арестовать, скройтесь”. Я ответил: “Скрываться я не желаю и не могу, ибо всегда могут меня отыскать. За собой никакой вины не признаю, так как говорил то, что считаю необходимым для данного времени”». Потом «появились в церкви какие-то военные люди, говорили с моими прихожанами, входили в алтарь, а около двух часов удалились из храма». По словам профессора, «успокоению умов содействовало» и «объяснение» настоятеля храма иеромонаха Неофита. На данном показании расследование факта произнесения «контрреволюционной» проповеди завершилось.

Только 29 мая уже избранный Петроградский архиереем архиепископ Вениамин направил отчет о расследовании данного случая обер-прокурору Синода. «Епархиальное начальство, — сообщал преосвященный, — рассмотрело обстоятельства данного дела и признало желательным проповеди с церковной кафедры... лицам светского звания, получившим высшее богословское образование. Постановило в предупреждение на будущее время жалоб, подобных настоящей, просить профессора Алексея Дмитриевского, чтобы он в своих проповедях с церковной кафедры не касался вопросов политических». В ответном послании обер-прокурор спешил предупредить столичного архиерея, что при повторении такого рода проповедей «вся ответственность за таковые пред гражданской властью всецело должна быть принята епархиальным же начальством».

Следует отметить, что произнесение Дмитриевским 5 марта проповеди такой направленности является фактом почти исключительным. Настроения в среде высшего и особенно низшего духовенства были довольно радикальны и даже революционны: с амвонов храмов и со страниц церковных изданий звучали совсем другие «песни» — о «проклятом самодержавии» и о «взошедшей заре свободы». (Конечно, впоследствии, уже через несколько месяцев, многие буквально благословлявшие революцию будут слать ей проклятия.)

Показательна также резко отрицательная реакция Дмитриевского по поводу уничтожения и осквернения символов старой государственности. Данный процесс принял сразу после революции массовый характер, что позволило современному исследователю Колоницкому говорить даже о своеобразной «символической революции». Дмитриевский явно не испытывал всеобщей эйфории по поводу смены власти и говорил об опасности установившегося двоевластия.

Только счастливым стечением обстоятельств можно объяснить то, что профессор не был арестован сразу после произнесения проповеди. (Дмитриевскому еще предстояло пережить и аресты, и тюрьмы уже в Советской России.) Впрочем, если не считать угрозы ареста, профессор- историк мало чем рисковал, времена наступили совсем иные.

Можно отметить, что епархиальное начальство явно затягивало следствие по данному случаю, несмотря на рвение следователя-протоиерея. В результате фактически оправдательный вердикт был вынесен в конце мая, уже в иной общественно-политической атмосфере[4]. Конечно, о таких эпизодах на Поместном соборе после Октябрьской революции говорить было неудобно: комиссия по большевизму искала церковных большевиков. Впрочем, исходя из того, как понимали этот термин весной 1917 г., Дмитриевский вполне мог стать церковным большевиком, так как сомневался в легитимности новой власти, однако за год атмосфера в Церкви радикально поменялась.

После выступления архимандрита по поводу «церковного большевизма» Собор перешел к голосованию «пунктов доклада без прений». Принятое определение называлось традиционно: «О мероприятиях к прекращению нестроений в церковной жизни». Термин «церковный большевизм» в нем не использовался. Определение осуждало епископов, клириков, монашествующих и мирян, «противящихся церковной власти, обращавшихся в делах церковных к враждебному Церкви гражданскому начальству». Священнослужители, состоявшие в противоцерковных организациях, а также «содействующие проведению в жизнь враждебных Церкви положений декрета о свободе совести и подобных сему актов», в случае не-раскаяния низвергались из сана. Касалось определение и изгнания архиереев из епархий: согласно ему епископ остается на кафедре, «если канонический суд не усмотрит в его деяниях вины». В случае насилия над епископом епархия «по надлежащем расследовании» лишалась права выбора архиерея. Таким образом, осуждались увольнения владык весной-летом 1917 г., хотя одновременно подтверждалось право выбора.

В 1917 г. термин «церковный большевизм» был политическим ярлыком наподобие слов «черносотенец», «монархист», «буржуй», «распутинец» и использовался различными политическими силами, вкладывавшими в него разный смысл. Иногда под ним понимали «выступление некоторой части духовенства против архиереев и низших клириков против своих священников». Именно так описал этот термин в своем дневнике член Собора протоиерей Голубцов.

После Октябрьского переворота термин наполняется другим содержанием, знаменуя появление церковных деятелей, готовых содействовать новым властям. Так впоследствии именовали «обновленцев». На Поместном соборе термин «церковный большевизм» понимался более широко. В равной степени его можно было приложить и к церковному деятелю, выступавшему за радикальные реформы, и к «красному попу». Именно такие «попы» и были впоследствии востребованы большевиками для разложения Церкви. Понимали это и многие видные церковные деятели «Представьте, — писал епископ Алексей (Симанский), — я и многие другие из духовенства больше всего опасаемся своих же лжебратьев».

Постепенно, по мере радикализации общественного сознания, некоторые «церковные большевики» стали активно выходить на политическую арену, это происходило после Октябрьского переворота. Самым активным из таких «красных попов» был столичный священник Михаил Галкин.

Декрет «О свободе совести» и анафема

В 1923 г. Михаил Галкин, бывший священник Российской Православной Церкви, ставший к тому времени членом партии и одним из руководителей Союза безбожников, писал в своей автобиографии: «Тотчас же после октябрьской революции, прочтя в газетах призыв тов. Троцкого к участию в работе с Советской властью, я отправляюсь в Смольный к тов. Ленину и прошу его бросить меня на работу где угодно и кем угодно, в любой канцелярии, брошенной разбежавшейся интеллигенцией. Владимир Ильич после десятиминутной беседы, в которой, как показалось это мне, испытывает мои убеждения, рекомендует от канцелярской работы пока воздержаться, а лучше написать статью в “Правду” по вопросу отделения церкви от государства. Для дальнейшего он направляет меня к В.Д. Бонч-Бруевичу».

В различных автобиографиях и анкетах Галкину впоследствии приходилось немало врать — один список высших и средних учебных заведений, которые он якобы окончил, постоянно варьировался, как варьировались и многие другие факты его биографии в зависимости от политической конъюнктуры. Так, из различных анкет Галкина выходило, что он окончил Санкт-Петербургскую Введенскую классическую гимназию, Военно-медицинскую академию, юридический факультет Петербургского университета, Санкт-Петербургскую духовную академию и заочно Духовную семинарию.

Но в данном случае Галкин говорил правду. О «переговорах» с Лениным он писал в 1918 г. и своему покровителю Бонч-Бруевичу, да и времена еще были не те, чтобы придумывать себе партийную биографию: ленинская гвардия и сам Ленин еще были живы, так что все легко было проверить.

Пожелание