Книга «Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца) - Алексей Николаевич Желоховцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Странно и обидно было видеть, как молодое поколение китайцев старается уничтожить или осквернить доставшиеся ему по наследству драгоценные памятники прошлого.
Нельзя оставаться равнодушным, когда погибают люди, даже если они незнакомы вам и причины насилия неизвестны. Но во сто крат тяжелее, когда читаешь о смерти человека, которого ты видел и слышал, которого глубоко уважаешь, чьи книги читал и хранил.
В погожий сентябрьский день — осень лучшее время в Пекине — я пошел в город из своего университетского общежития. Университет был пуст: хунвэйбины спозаранку, на рассвете, уже отправились в город.
В тот день особенно бурной была активность хунвэйбинов на центральной торговой улице Ванфуцзин. Шла сплошная проверка магазинов в поисках «буржуазных товаров» вроде пиджаков европейского покроя или узконосых ботинок, мода на которые уже сходила в Европе. Меня то и дело хватали за руки патрульные, но университетский значок спасал. «Педагогический университет», — читали они вслух надпись и нехотя давали пройти.
Здесь висело много плакатов с объявлениями о розыске скрывающихся от репрессий. Один я запомнил. Под фотографией молодого человека было написано, что он прежде, при «черном режиме» — так именовались годы дружбы с СССР, — учился в Советском Союзе, а потом преподавал физику в Ланьчжоуском университете и позволял себе насмехаться над «идеями Мао Цзэ-дуна». Когда его хотели схватить, он скрылся от преследователей. Человек был родом из Пекина, и ланьчжоуские хунвэйбины логично предполагали, что он попробует укрыться в родном городе. Они просили своих «боевых товарищей» из столицы изловить беглеца Бегство от обвинений в дни «культурной революции» считалось равносильным признанию в преступлениях и каралось смертью — обычно самосудом взвинченной толпы. Забегая вперед, скажу, что через две недели я прочел объявление на стене, названное «радостной вестью»: беглец из Ланьчжоу был пойман у пекинских родственников и препровожден на расправу.
Разыскивалось одновременно несколько десятков человек. Настоящая охота за людьми…
Но вот и угол Большого универмага.
Крупнейший в столице магазин размещается в новом четырехэтажном здании. Он стоит несколько в глубине, так что перед центральным входом — небольшая площадь. На углу висело рукописное сообщение одного из «боевых отрядов»: «Буржуазный элемент Лао Шэ черным самоубийством доказал свою контрреволюционность».
Я читал, а верить не хотел. Не верил там, на улице Ванфуцзин, не верил и много позже, когда писал о Китае, вернувшись в Москву. Хунвэйбины могли ведь и соврать в настенном безответственном листке. Официального сообщения из Китая не поступало, была еще надежда на лучшее. Но время шло, молчание вокруг имени Лао Шэ подозрительно затянулось. И я решил написать о «боевом отчете» маоцзэдуновских «героев».
«Боевой отряд» хунвэйбинов прочесывал один из районов столицы, заходя в каждый уголок и каждый дом. Так вошли они и в дом Лао Шэ. В квартире старого писателя они испытали «возмущение и революционный гнев». Образ жизни писателя показался им смесью «феодализма и капитализма». В квартире Лао Шэ стены были увешаны картинами мастеров китайской национальной живописи, но среди «этого феодального мусора» не нашлось места для портрета Мао Цзэ-дуна. В доме имелась ценная коллекция старинного китайского фарфора — и «ни одной чашки с изображением красного знамени». Наконец, дом был набит «ядовитой литературой», как окрестили хунвэйбины библиотеку писателя. Листок перечислял старинные китайские издания, упоминал «тьму-тьмущую» литературы на иностранных языках — эта улика доказывала, что Лао Шэ был «иностранным рабом». В его библиотеке «до сих пор хранились ядовитые книги на русском языке».
Писатель не проявил уважения к налетчикам. Поэтому они решили «бороться с ним в духе культурной революции».
Для начала хунвэйбины заставили его встать и обратились с увещеванием. Юнцы прочли ему лекцию о величии «идей» Мао Цзэ-дуна и предложили «порвать с контрреволюционным прошлым» решительно, просто и наглядно: самому немедленно уничтожить все предметы феодальной, буржуазной и иностранной культуры в его доме. Писатель ответствовал «контрреволюционным молчанием». Хунвэйбины посовещались и решили, что он разоблачил себя и их прямой долг — «помочь ему революционизироваться». Они перешли к решительным действиям и на глазах беспомощных хозяев в клочья порвали коллекцию картин и перебили фарфор, весь пол покрылся слоем битых черепков.
Церемониал требовал «борьбы словом», и для передышки погромщики обратились к жертве с новой увещевательной речью. Вежливо и обстоятельно, как не без гордости подчеркивалось в листке, хунвэйбины разъяснили, что гнилая буржуазная культура, среди которой жил писатель, «бессильна перед сиянием идей Мао Цзэ-дуна и разлетается в прах, как ваши дрянные горшки».
Лао Шэ не вынес гнусного лицемерия и заговорил. По сообщению хунвэйбинов, он «хвастался своими заслугами перед китайской культурой» и «демагогически» обозвал их варварами. Закончил же он словами, что они не ведают, что творят, но когда вырастут, то раскаются. Последнее было воспринято как прямое поношение «идей» Мао Цзэ-дуна и нежелание писателя добросовестно воспринимать «революционные уроки». Чтобы ему помочь, хунвэйбины сказали, что лучший способ понять «культурную революцию» — самому принять в ней искреннее участие; они предложили писателю для начала сейчас же, на их глазах, самому сжечь свои книги прямо на полу комнаты. Лао Шэ не двинулся; ему обещали помочь снести книги в кучу, «считаясь с его возрастом и физической немощью», — он не шевельнулся. Тогда хунвэйбины взяли его под руки, чтобы заставить сжечь книги; листовка отрицает всякое насилие или оскорбление; напротив, хунвэйбины клянутся, что они были образцом вежливого и корректного поведения.
Дальше случилось непредвиденное: «в припадке контрреволюционной злобы» супруга Лао Шэ набросилась на хунвэйбинов, царапаясь и кусаясь, «как бешеная собака», не позволяя им «помочь ему жечь книги». Чтобы уберечь драгоценную жизнь и здоровье «революционных товарищей», пришлось обратиться к силе: женщину быстро скрутили. Лао Шэ пытался защитить жену, несмотря на ее «контрреволюционное» поведение. Тем самым он саморазоблачился окончательно как враг «культурной революции»: «тайное стало явным» — сообщалось в листовке. Апофеозом враждебности был его следующий поступок: «ослепленный классовой ненавистью», старый писатель покончил с собой.
«Он мнил своим подлым черным самоубийством нанесли вред нашему революционному делу. Но добился только того, что окончательно разоблачил свою феодально-буржуазную сущность классового врага, рассеивателя яда и иностранного раба…» Последние разделы листовки уверяли в скорой и непременной победе «культурной революции» вопреки проискам всех ее врагов, идущих даже в своей подлости на «провокационные» самоубийства.
Не хотелось верить, что за бесстыдной демагогией, трескучими фразами стоит жестокая истина издевательской расправы, но Лао Шэ умолк с тех пор.
Самоубийства в Китае в 1966 году были частым и обычным делом. Далеко не каждый был способен перенести издевательства, ставшие ритуальными в период «культурной революции».
