Книга Осень патриарха - Габриэль Гарсия Маркес

он и глазом не моргнул, ощутив беспокойное дыхание Лорда Кехеля, который поднялся, и с морды его текла ниточка слюны, словно нескончаемая слеза, не пугайся, Начо, объясни-ка мне лучше, почему ты так боишься смерти, и Хосе Игнасио Саенс де ла Барра сорвал размякший от пота целлулоидный воротничок, и с его оперной физиономии соскользнула душа, это естественный страх, сказал он, обратная сторона счастья, поэтому вам он не знаком, генерал, и встал и по привычке сосчитал удары колоколов в соборе, полночь, сказал он, никого у вас в мире не осталось, генерал, я последний был, но он не шевельнулся в кресле, пока не услышал подземный гул танков на Гербовой площади, и тогда улыбнулся и сказал: заблуждаешься, Начо, у меня остался народ, извечный несчастный народ, до рассвета высыпавший на улицы по призыву нежданного старца, который по государственному радио и телевидению обратился ко всем патриотам родины, не обойдя ни одного, и, пребывая в значительном историческом волнении, объявил, что командующие тремя родами войск, верные нерушимым идеалам режима, под моим личным командованием, исполняя, как всегда, суверенную волю народа, нынешней славной ночью положили конец аппарату террора, внедренному кровожадным гражданским лицом, каковое и было наказано слепым правосудием толпы; избитого до мяса Хосе Игнасио Саенса де ла Барру повесили за ноги на фонаре посреди Гербовой площади, предварительно затолкав ему в рот его же гениталии, как и предвидел господин генерал, когда приказал заблокировать улицы, где находились посольства, чтобы не дать ему попросить убежища, народ забил его камнями, господин генерал, но сперва нам пришлось расправиться с его псом-убийцей, он сожрал внутренности четырех гражданских и чуть не разорвал семерых солдат, когда народ взял штурмом их логово, из окон расшвыряли больше двухсот расшитых жилетов с неснятыми фабричными бирками, примерно три тысячи пар ненадеванных итальянских туфель, три тысячи, господин генерал, вот на что он тратил государственные деньги, незнамо сколько ящиков с гардениями для петлицы и все пластинки Брукнера, к каждой из которых нашлась лично им написанная дирижерская партитура, заключенных выпустили на свободу, а пыточные камеры в бывшей голландской лечебнице для душевнобольных предали огню под крики: да здравствует генерал, настоящий мужик, наконец-то он узнал правду, все ведь думают, будто вы ничего не знали, господин генерал, что, воспользовавшись добротой вашего сердца, вас держали в неведении, и в этот час еще отлавливают, как крыс, палачей из госбезопасности, которых по вашему приказу военные не защищают, чтобы народ отвел утомленную яростью и террором душу, и он одобрил, ладно, тронутый радостным боем колоколов, музыкой свободы, благодарными голосами толпы, собравшейся на Гербовой площади с большими транспарантами, храни Господь великого лидера, спасшего нас из мрака террора, и в этом мимолетном эрзаце славных времен он созвал во двор молодых офицеров, которые помогли каторжнику власти сбросить цепи, и, тыкая пальцем сообразно порывам своего вдохновения, сформировал из нас последнее верховное командование своего дряхлого режима взамен убийц Летисии Насарено и ребенка, которых схватили, когда они в пижамах спешили просить убежища в первом попавшемся посольстве, но он едва узнал их, он забыл их имена, попробовал отыскать в сердце заряд ненависти, который надеялся не утратить до самой смерти, и обнаружил лишь пепел уязвленной гордости, она уже не стоила усилий, пусть проваливают, приказал он, их посадили на первый корабль, отплывавший туда, где никто о них никогда не вспомнит, бедные сволочи, провел первое заседание совета нового правительства и при этом никак не мог избавиться от чувства, что эти избранные экземпляры нового поколения нового века – те же всегдашние гражданские министры в пыльных сюртуках, слабые нутром, только эти больше хотели почестей, чем власти, были пугливее, подобострастнее и никчемнее предыдущих перед лицом внешнего долга, который превышал все, что можно было продать в его запущенном скорбном краю, ничего не поделаешь, господин генерал, последний поезд горной железной дороги свалился в увитое орхидеями ущелье, в бархатных креслах спали пумы, остовы колесных пароходов застряли на рисовых полях, новости истлели в почтовых мешках, ламантины, наивно полагая, будто зачнут сирен, приплывали любиться среди сумрачных лилий и высоких зеркал президентской каюты, и, разумеется, один только он этого не знал, он поверил в прогресс в рамках порядка, поскольку тогда не имел никаких сношений с настоящей жизнью, кроме чтения правительственной газеты, печатавшейся специально для вас, господин генерал, в единственном экземпляре, исключительно с угодными вам новостями, тем шрифтом, который вы ожидали видеть, с рекламными объявлениями, которые заставляли вас грезить о мире, отличном от того, что вам одолжили на время сиесты, пока я сам не убедился, не увидел собственными изумленными глазами, что за зеркальными стеклами министерств стоят, нетронутые, разноцветные негритянские трущобы на припортовых холмах, проспект до самого моря засадили пальмами, чтобы я не заметил за римскими виллами с одинаковыми портиками нищие кварталы, так и не отстроенные после нашего очередного урагана, луга по обе стороны железной дороги засеяли душистыми травами, чтобы из президентского вагона весь мир казался облагороженным, словно сквозь каплю мошеннической воды для раскрашивания иволг его матери родненькой моей Бендисьон Альварадо, и обманывали его не из желания угодить, как поступал в последние дни его славных времен генерал Родриго де Агилар, или избавить от ненужных переживаний, как делала Летисия Насарено, ведомая, скорее, состраданием, нежели любовью, а чтобы и дальше держать его в плену собственной власти, в старческом маразме, в гамаке под сейбой во дворе, где под конец не осталось никакой правды, даже песня школьного хора про пеструю птичку на зеленой ветке лимона оказалась враньем, вот ведь досада; однако волновало его не это издевательство, а возможность примириться с реальностью путем восстановления государственной монополии на хину и прочие жизненно важные статьи дохода ради общественного счастья, но реальность вновь удивила его, заявив, что мир меняется и даже за спиной у его власти жизнь все это время продолжалась, нету больше хины, генерал, и какао нету, и индиго, ничего нету, только его личное состояние, неисчислимое, бесполезное и неуклонно уменьшающееся по причине его праздности, но он не отчаялся, услышав столь мрачные известия, а послал вызывающее письмо старому послу Роксбери, мол, не договориться ли им как-нибудь за игрой в домино, но посол в его фирменном стиле ответил: и не мечтайте, ваше превосходительство, эта страна гроша ломаного не стоит, за исключением, разумеется, моря, прозрачного и восхитительного, под которым бы огонь развести да сварить в его собственной котловине величайший крабово-креветочно-рыбно-ракушечный суп во вселенной, так что вы подумайте, ваше превосходительство, мы примем его в счет вашего застарелого