Книга Тризна - Александр Мелихов

Подселенную под занавес в их дом аспирантку с шестым обломовским отпрыском до скорбного торжества не допустили, зато широколицая Людмила, в черном платке до глаз превратившаяся в игуменью, почему-то каменела на этой же скамье, уже заработав от баб прозвище «безутешная вдова».

А вот Филя, в профиль по-прежнему похожий на продавленную пальцем резиновую пленку, только теперь уже сморщенную и готовую вот-вот растрескаться, то и дело еле слышно комментирует происходящее с таким убитым видом, будто шепчет клятву верности ушедшему учителю. Матушка Екатерина ему благоволит: дураков ошибочно считают добрыми и верными, как будто для злобы и подлости нужен какой-то ум. Но Филя и правда проявил кое-какую верность, когда Обломов держал осаду в своих хоромах на Фурштатской. Он из принципа не позволял днем запирать дверь («мы русские, живем в России – кого нам бояться!» и однажды услышал, как по его квартире расхаживает какая-то пара, оживленно обсуждающая будущую расстановку мебели. Оказалось, обломовское семейство собираются выселять ради капремонта, после которого квартира уже назначена этой самой паре. Обломов выезжать отказался, ему отключили электричество, так что им с Екатериной Андреевной пришлось вернуться в деревенское детство с лучиной и самодельной печуркой, изготовленной институтскими теплотехниками, и тут надо отдать должное Филе – именно он обегал всех генералов и генеральных конструкторов и дошел чуть ли не до президента, в чьей телеграмме теперь научные заслуги Обломова перечислены почти без ошибок.

Теперь эти самые генералы и генеральные конструкторы один за другим перечисляют с трибуны еще и рассекреченные обломовские достижения, – и к чему только Обломов не приложил свой нечеловеческий ум!

Борьба с американскими авианосцами до полной потери их боеспособности, самонаведение крылатых ракет, автоколебания подводных лодок, управление искусственными спутниками, системы инерциальной навигации, водородное топливо, холодный термоядерный синтез, робототехника, размораживание метангидрата в Заполярье, планирование транссибирской транспортной сети и математический анализ метаболизма, оптимизация животноводства и волоконно-оптическая связь…

– Сейчас пойдут бабы, – еле слышно промычал Филя, и действительно хлынул поток кликушеских восторгов: мужественная рука, источающая незримую энергию созидания, защиты от всего мелочного, наносного, светлый человек, неутомимый романтик, ученый-патриот, отдавший жизнь родине до последнего удара сердца, из каждой его клеточки ум, энергия полыхали с необыкновенной скоростью, мысли лились Ниагарским водопадом, такие люди рождаются один раз в тысячу лет.

– А теперь выпустят дурдом.

Через трибуну и впрямь двинулся обломовский паноптикум: по каким-то загадочным причинам Обломов любил окружать себя диковинными личностями, давал им должности, проводил через подручные Ученые советы, и время от времени в коридорах начинали попадаться то никогда ни с кем не здоровающийся мясистый молодой человек в надменно развевающихся брюках, отыскивающий на Алтае следы снежного человека, то изможденный потертый весельчак, уверяющий, что можно достичь бессмертия через нужное соотношение пульса и давления («человек не батарейка, а аккумулятор»), то напористый коротконосый строитель, проповедующий в целях улучшения климата прорытие водного кольца вокруг Российской Федерации, то застенчивый целитель почечной недостаточности козьей мочой, то жизнерадостный Карабас-Барабас, применяющий квантовую механику к астрономии, то как бы раз и навсегда заплаканная женщина, отдавшая жизнь возрождению лысенковских идей: приобретенные признаки наследуются, наследуются, наследуются!!! А последовательная тренировка может превратить болонку в бульдога, и спорить с этим способны только закоренелые расисты!!!

Олегу казалось, что Обломова эти пузыри земли только забавляют, как в старину патриархальных бар и купцов забавляли живущие у них в приживалах и приживалках дураки и дуры, но Мохов настаивал, что Обломов якобы считал, будто одна из тысячи безумных идей может оказаться гениальной; Олег, однако, никак не мог поверить ни в то, что сумасшедшие действительно что-то могут породить, ни в то, что Обломов способен в это поверить. Обычно эта братия либо замыкалась в непроницаемом презрении ко всему окружающему, либо, наоборот, обожала, поймав любого за полу, душить теорией в углу, но на этот раз матушка Екатерина сумела их обуздать: поднимаясь на кафедру, они изливали только славословия Обломову, который единственный их понял, а все остальные псевдоученые в кавычках умеют только топить конкурентов, трясясь за свои липовые докторские диссертации, они ради этого и на преступление способны, и надо еще подумать, почему Обломов так внезапно… – в таких местах внезапно отключался микрофон, а самый здоровенный из Обломычей, Игнат, заботливо помогал увлекшемуся оратору сойти с трибуны, и скандала удавалось избежать так изящно, что его близость замечали лишь самые посвященные.

Развернуться позволили только Копенкину, но уж очень он был гармонично пузат, приземист, благороден и непримирим, и очень уж внушительно блестела его крепкая лысина, и светились ватные усики: агенты малого народа шесть раз проваливали его докторскую диссертацию в разных республиках Советского Союза, и лишь Обломов на седьмой раз сумел их одолеть в Алма-Ате – там оказался более сильный исламский эгрегор, в котором славянский эгрегор и должен искать союзника по борьбе с эгрегором иудейским, использующим латинский алфавит для разрушения энергетического потенциала кириллицы.

Публика в зале, включая академиков и генеральных конструкторов, с трагической серьезностью внимала тому, что академик Обломов был эгрегориальным вождем, сумевшим преодолеть сопротивление каббалы и проникнуть в ноосферу, а владыки ноосферы и есть хозяева мира. Но слепота сделала Владимира Игнатьевича ясновидящим, и ему открылись информационные коды, позволяющие управлять энергией времени. Однако ноосферное мировое правительство почувствовало, где началась утечка хроновещества, и нанесла свой подлый удар давно отработанным методом: астральный удар в сердечную чакру – и жертва умирает якобы от сердечного приступа.

Чтобы глаза непроизвольно не полезли на лоб, Олег начал разглядывать почетных караульщиков, с которыми жизнь тому назад кормил комаров-вертолетов на северной шабашке. Вот они и встретились невзначай, пускай и не проселочной дорогой, но обнялись довольно-таки братски, насколько позволяла близость гроба. Который, чтобы поменьше на него смотреть, теперь подталкивает разглядывать былых друзей и однокашников хотя бы со спины. Темно-синий костюм Мохова напоминает о робе, которую тот все заполярное лето оттаскал на своих сутулых мосластых плечах, за эти десятилетия сделавшихся еще более сутулыми и мосластыми, но не по-интеллигентски, а по-рабочекрестьянски. Желтоватые, как бы прокуренные сквозящие седины довершают его сходство со стареющим мастеровым, хотя именно Крестьянского Сына Обломов продвинул на свое место, когда у него случилась легендарная стычка с этой обкомовской змеей с пышной прической «вшивый домик»… Как ее там звали?.. Полубояринова, что ли? Или полная Бояринова? Сик транзит…

В тот зимний, клонящийся к вечеру день у Обломова на лестнице почему-то погас свет, и Олег двинулся медленно, придерживаясь за перила, нащупывая ногой каждую следующую ступеньку, а Обломов сбежал вниз с третьего этажа, не касаясь ни перил, ни стен. В интернате для слепых он когда-то на ощупь по водосточной трубе и по карнизу, к ужасу директора, забирался на четвертый этаж и до последних дней ходил без палки, хотя в кабинете у него стояла их целая коллекция, хоть в музей – дареных. А эта партийная гнида за какие-то его предыдущие дерзости решила помариновать их в приемной. Прочая галстучно-пиджачная публика цепенела с полной покорностью, а Обломов потерпел минут двадцать, а потом обратился к Олегу с какой-то особенной доверительностью: