Книга Посреди жизни - Дженнифер Уорф

Нужно было постоянно делать анализ мочи, дважды в день колоть инсулин, корректируя дозировку, иначе у него развились бы гипергликемия и ацидоз. Но с учетом всех обстоятельств улучшение все равно было существенным.

Я была невероятно рада снова встретиться с ним и предложить ему свою дружбу и заботу. Каждый вечер мы разговаривали, и именно тогда он немного рассказал мне о своем личном опыте времен той войны. Но я уверена, что многое осталось недосказанным: о некоторых вещах говорить слишком тяжело. Однажды я с удивлением заметила, что в нем совершенно нет озлобления, и он ответил:

– Мы должны прощать непростительное. Это не значит забыть. Такие вещи следует помнить. Но если мы не простим, то отравим свою жизнь и жизнь других, и таким образом зло победит.

Я подумала о моем бедном дяде Морисе, который провел четыре года в окопах Франции и Фландрии во время Первой мировой войны. Вся его последующая жизнь была съедена дикой ненавистью и обидой. Сорок лет он ненавидел человечество. Философия прощения, которую исповедовал доктор Хайем, была не только мудрее, но и милосерднее к нему самому.

Мы не могли разговаривать подолгу. Во-первых, это утомляло его, а во-вторых, я была на ночном дежурстве, отвечала за всю больницу в это время, у меня было много обязанностей. Но все равно я была благодарна за возможность узнать его получше.

Иногда он говорил о смерти совсем так же, как мой дед.

– Мое время пришло, и я спокоен. Всему свое время, как учил пророк, время рождаться и время умирать.

В другой раз он сказал:

– Я видел так много ужасных смертей в лагерях. И я все больше думаю о душах умерших по мере того, как становлюсь все ближе к ним.

Из брошенных вскользь коротких фраз или полуфраз составлялась картина его философии.

– Почему я выжил? Я часто об этом думаю. Почему я осужден терпеть эту постоянную боль? Умереть было бы легче. Я рад, что мое время наконец пришло.

В другой вечер он читал книгу молитв на иврите. Когда я подошла к его кровати, он поднял голову и саркастически улыбнулся:

– С древних времен евреи называли смерть поцелуем Бога. Боюсь, что народ, который две тысячи лет терзали жестокие люди, выдает желаемое за действительное. Смерть может быть поцелуем, только если она естественна. Как ты думаешь, а, Дженни Ли (он всегда называл меня этим именем)?

А однажды вечером он сказал мне:

– Я достаточно знаю о человеческом теле и понимаю, что однажды, и как бы не совсем скоро, у меня случится еще один инфаркт – и это будет конец. Я хочу, чтобы это был конец. Я не хочу, чтобы кто-то возился со мной, пытаясь оттащить меня от края.

– Вряд ли, – сказала я. – Не переживайте, это маленькая больница. У нас только одна реанимационная палата с двумя койками, и она не слишком хорошо оборудована. К тому же вам семьдесят восемь, и ни один разумный человек не станет пытаться реанимировать человека вашего возраста.

– Это утешает. И все-таки обещай, что ты не позволишь им делать это.

Я обещала, но сказала, что он должен также объяснить свою волю врачу-консультанту и старшей палатной сестре. Оказалось, что он уже сделал это.

Это были последние слова, которые я услышала от доктора Хайема. Мое дежурство закончилось в восемь утра. А днем он перенес обширный инфаркт. Никто не предполагал, что он выживет.

Все началось внезапно: он читал утреннюю газету, вдруг вскрикнул, схватился за грудь и упал без сознания. Сперва даже подумали, что это тромб – тромбы часто образуются при нарушениях кровообращения – заблокировал легочную артерию.

Это был экстренный случай. Были даны все возможные лекарства, подключено все доступное оборудование, и состояние доктора Хайема стабилизировалось.

Когда я заступила на дежурство в восемь вечера, доктор Хайем был в полубессознательном состоянии, но без ухудшений. Если бы не лекарства и кислород, он умер бы в течение часа или двух после инфаркта. Но он и так был близок к смерти. Я смотрела на него с глубокой печалью. Потерять старого друга не просто грустно – эта грусть всегда окрашена сожалением обо всем, что осталось недосказанным или незавершенным. Ведь я уже начинала думать, как оно будет, когда ему станет лучше. Живя почти по соседству с нами, он мог бы стать нам близким человеком. Я знала, что мой муж, человек редкого интеллекта, полюбил бы доктора Хайема и был бы бесконечно очарован беседами с ним, а мои дочки, может быть, смотрели бы на него как на своего дедушку, и это сделало бы его старость счастливее. Столько планов – а теперь все, конец.

Когда я вошла в палату, медсестра измеряла ему пульс и кровяное давление. Я сказала, чтобы она оставалась с доктором Хайемом, пока я не вернусь после первого ночного обхода.

Закончив обход и захватив с собой все больничные записи и медицинские карты из своего кабинета, чтобы заполнять их прямо в палате, я вернулась к доктору Хайему. При этом я предупредила всех медсестер и охранников, где меня можно найти, если понадобится.

Я сидела за занавесками в слабом зеленом свете и прислушивалась к тихим звукам ночной палаты. Доктору Хайему уже не было больно. Он был без сознания или почти без сознания и дышал медленно, но глубоко. Пульс на запястье не прощупывался, но я чувствовала пульс на сонной артерии, слабый и нерегулярный. Его глаза были закрыты, а на лице застыло спокойное выражение.

В десять часов мы с сестрой перевернули его, и он, казалось, это почувствовал. Я наклонилась к нему и медленно и четко произнесла:

– Здравствуйте, доктор Хайем. Это Дженни Ли. Я здесь, с вами, и никуда не уйду.

Он издал слабый звук, означавший, что он услышал и понял. Я взяла его за руку, и его пальцы немного сжались в ответ. Затем он вздохнул и снова погрузился в сон или в бессознательное состояние – ибо где граница между ними? Позже ему стало жарко, так что я взяла холодное полотенце и вытерла ему лицо, шею и грудь. Снова слабый звук, что-то вроде благодарного «ммм…» на выдохе. Значит, он знает, что я здесь, и хочет, чтобы я была здесь.

Я всегда была убеждена, что умирающий человек в бессознательном состоянии может что-то воспринимать, чувствовать и, возможно, даже мыслить. До последнего вздоха умирающие знают, кто находится рядом с ними. Может быть, они то осознают мир вокруг себя, то снова впадают в безразличие. Может быть, они находятся на пороге другого мира, который мы не можем увидеть? Где начинается и заканчивается жизнь? Где встречаются два мира, или все это иллюзия? Мы никогда этого не узнаем. Рождение, жизнь и смерть – это тайны, и, думаю, это правильно, что мы их не разгадаем.

Я просидела с доктором Хайемом час или больше. Раздался телефонный звонок, и я ненадолго отошла в другую палату, чтобы помочь медсестре проверить лекарство, но тут же вернулась к кровати моего друга. Он выглядел очень умиротворенным, и я была почти уверена, что он уйдет еще до того, как наступит утро. Самый темный час перед рассветом – это время, когда жизнь чаще всего покидает тело. После всех трагедий, выпавших на долю доктора Хайема, я была рада, что ему дана спокойная и безболезненная смерть.