Книга Лжедимитрий - Даниил Мордовцев

В правую сторону от Димитрия сидит освещённый собор весь: патриарх Игнатий, посаженный этим мальчишкой на патриарший престол вместо старика Иова, восседает на чёрнобархатном троне, и сам — в чёрнобархатной рясе, по разрезу и по подолу усыпанной в добрую ладонь шириной жемчугами бурмицкими и камнями самоцветными — как огонь горят они на чёрном бархате. В правой руке святителя посох высокий с золотыми змиями на верхушке и с крестом. Перед ним рясофорец держит массивное серебряное блюдо, а на блюде золотой крест с мощами и камнями и серебряный сосуд со святой водой и кропилом в золотой рукоятке. Дальше — святые отцы: епископы, архиепископы, митрополиты. Сколько золота на ризах, сколько серебра в бородах, сколько кротости и благочестия на лицах, сколько лукавства в сердцах! А там снова золото и серебрю, да седые бороды, да лукавые головы — бояре, окольничьи да думные дворяне.

В золотую палату, в это сонмище бояр входят польские послы. Их вводит окольничий Григорий Микулин — русая борода, рысьи глаза, медовые уста. Послы низко кланяются.

— Его королевского польского величества великие послы пан Микулай Олесницкий, староста малогосский, и пан Александр Корвин-Гонсевский челом бьют великому государю, Димитрию Ивановичу, цесарю, великому князю всеа Русии и всех татарских царств и иных подчинённых Московскому царству государств государю, царю и обладателю, — возглашает Микулин — медовые уста.

Димитрий не шелохнётся — только глаза изобличают, что это не икона в окладе. Вперёд выступает Олесницкий.

— Его королевское величество, государь мой и повелитель, Сигизмунд, Божиею милостию король польский и иных, посылает поздравление, изъявляет братскую любовь и желает всякого счастья великому князю московскому...

«Великому князю... Только!..» Молния пробегает по стоячим глазам проходимца — он приподнимается на троне, вскидывает нетерпеливо вверх глазами — Шуйский снимает с его головы корону. Старый Шуйский знает, что это значит: обожжённый царь хочет сам говорить — вступить в прение с послами, ссадить их, а в короне ему говорить нельзя.

Пока Олесницкий говорил дальше, Димитрий лихорадочно брался то за державу — яблоко, то за скипетр, так что Шуйский не успевал подавать ему то и другое. «А — обожгли, обожгли молодца» — злорадно думала старая лиса с лицом агнца пасхального.

Олесницкий кончил и подал старику Власьеву грамоту. О! Не провести этого продувного старика: он видит подпись на грамоте — «Описка в титуле... Не весь титул...» Подходит к царю и показывает эту надпись царю, не распечатывая пакета. Снова молния в глазах проходимца. Он отворачивается от грамоты — и Власьев уж знает, что ему делать.

— Николай и Александр, послы от его величества Жигимонта, короля польского и великого князя литовского, к его величеству непобедимому самодержцу! — громко, отчётливо возглашает он. — Вы вручили нам грамоту, на которой нет цесарского величества. Эта грамота писана от его величества короля Жигимонта к какому-то князю Русии. Его величество есть цесарь на своих государствах, и вы везите эту грамоту назад, и отдайте его величеству королю Жигимонту обратно.

«Яблоко» и «скифетро» так и ходят то к проходимцу, то к Шуйскому. Быть буре!

— Я принимаю с должным почтением грамоту в том виде, в каком дал её в руки Афанасья Ивановича, и возвращу её королю, которым, ваше величество, пренебрегаете, отказываясь принять его грамоту, — гордо отвечал Олесницний. — Это первый случай во всём христианском мире, чтоб монарх не оказал справедливого уважения королевскому титулу, признаваемому много столетий всеми государствами света, и не принял королевской грамоты. Ваше господарское величество не воздаёте должного его величеству королю Речи Посполитой, сидя на том престоле, на котором вы посажены при дивном содействии Божией милостью польского короля и помощью польского народа. Ваше господарское величество слишком скоро забыли эти благодеяния и оскорбляете не только его королевское величество, всю Речь Посполитую и нас, послов его величества, но и тех честных поляков, которые стоят пред лицом вашего величества, и всё отечество наше. Мы не станем далее излагать цели нашего посольства и просим приказать проводить нас к нашему помещению.

Яхонтовый крест на груди царя усиленно поднимался и опускался. Грудь дышала тяжело — воздуху не хватало... Обида... Не полный титул... Попрёк... А давно ли под заборами ходил? О! Это так скоро забывается.

Нет, не вытерпел! Заговорила живая икона.

— Неприлично монархам, сидя на троне, вступать в разговоры с послами, — заговорила икона на троне. — Но нас приводит к тому уменьшение титулов наших со стороны польского короля. Объявляю и повторяю: мы не князь, не господарь, не царь! Мы — император и цесарь на своих пространных государствах! Мы приняли этот титул от самого Бога и пользуемся им не на словах, как некоторые делают (о! Поляки поняли, куда послан удар), а на самом деле. Ни ассирийские, ни мидийские монархи, ни римские цезари не имели более справедливого права на свой титул, как мы. Не только мы не были князем, либо господарем, но, по милости Божией, имеем под собой, у стремени нашего, служащих нам князей, господарей и даже царей. Нет нам равного в краях полуночных. Здесь нами повелевает один Бог. И мы сами так себя именуем, и все монархи и императоры писали к нам с таким титулом, только его величество король Жигимонт уменьшает нашу честь. Мы не потерпим этого! Свидетельствуемся Богом, что не от нас, а от вины польского короля может возникнуть вражда и кровопролитие между нами. Помните это!

Послы отстаивают своего короля, говорят, что причиной кровопролития будет не он. Димитрий ссылается на титулы прежних царей московских, видит оскорбление себе в уменьшении титула. «Нет моего полного титула на грамоте — не возьму её!»

Послы хотят откланяться. Димитрий опять не выдерживает — он ещё не разрядился.

— Пан староста малогосский! — возвышает он голос. — Я помню доброжелательство ваше ко мне в землях его королевского величества, государя вашего. Вы оказывали расположение ко мне. Потому не как послу, а как нашему приятелю, я желаю оказать вам честь в моём государстве: подойдите к руке моей не как посол!

И он протягивает свою царственную руку. Олесницкий отказывается подойти — «не как посол»...

— Подойдите, пан малогосский! — возвышается голос с трона.

— Я не могу этого сделать, — отвечает упрямый лях.

«Га! И здесь упрямство!.. И здесь проклятая польская гордость, как и там.

— Подойдите как посол! — кричат с трона, так что вся зала вздрагивает, и святые отцы в душе крестятся, и даже Шуйскому показалось, что он слышит голос Грозного: «Васютка! В синодик!»

— Подойдите!

— Подойду, если ваше господарское величество возьмёте грамоту его величества короля, — невозмутимо отвечает Олесницкий.

— Возьму!

Послы подходят к руке проходимца и целуют её. Рука холодна, как у мертвеца. Точно в самом деле это тот, зарезанный.

«А, проклятое племя!.. И всё ради её... Погодите, погодите — я ссажу вашего Жигимонтишку — вешалку королевского сана... Я не буду вешалкой — я приберу вас к рукам, табунное королевство...»