Книга Эмбрион. Слияние - Юрий Мори

Сталкер вложил светящийся шар в лапу твари, осторожно, стараясь не уронить. Разбитая сфера превратила бы всю затею в проигрыш, а умирать в камере хранения в планы Ката не входило. Неудачное место, да и славой в веках себя так не покроешь.

Тьфу, придет же в голову!

Крысюк взял шар и зачарованно приблизил его к покрытой густым серым мехом морде, что-то заворчал, потом медленно, цепляясь длинным голым хвостом за ряды ячеек, развернулся в проходе и пошел обратно, в темноту. По пути он ударил свободной лапой в металлическую фальшпанель, простенок между рядами дверок. На удивление Ката, решившего, что чудовище что-то разозлило, панель слетела на пол. За ней оказалась еще одна дверка, которую без подобной помощи пришлось бы искать здесь часами. Да и то не факт, что нашли бы.

– Он выполняет договор, – удовлетворенно сказал Кат. – Если бы люди были так честны, может, и войны бы не было.

– Слушай… – потрясенно спросила Филя. – А как ты вообще понял, кто здесь, чем его отвлечь?

– Да мне жрец сам рассказал, – пожал плечами сталкер. – Просто я слушал внимательно. Потом перескажу его историю. Давай ключ искать, должен быть мастер-ключ от всех ячеек, глянем, что там для себя покойный мэр заныкал.

21. История крысиного жреца

6 мая 2014 года. Воронеж. Улица Транспортная. Вокзал

22 ноября 2035 года. Глинозем. Улица Транспортная

Снег черный. Не везде, но возле жилых домов – так. Пепел и зола.

Люди топят самодельные печки дровами из на километр вырубленного парка, остатками мебели. Все бумажное давно сгорело в ненасытных буржуйках – слишком уж быстро корчатся и скручиваются листы, проступая никому не нужными буквами. Обращаются в пепел. И он тоже летит из криво вделанных в окна труб, обмазанных глиной, падает вниз, прибавляя траурного окраса замерзшей воде. Можно жечь пластик, но толку с него мало – чад, вонь и никакого тепла.

Аромат безнадежности.

– По радио передали, скоро весна…

Какое там! Денис даже не стал отвечать. Лень, да и скребущий горло кашель. Только и ждет – открой рот, дурачок. Открой. Вдохни дыма. Ответь ненужными словами на пустые сплетни. Весна… Вряд ли. Ее больше не будет. Уже май, а где хоть малейшие приметы?

Мать старательно размешивает в миске пародию на тесто, постукивая железным дном о стол. Пальцы увязли в серой клейкой массе, где вместо муки пыль, выбитая из пустых мешков, от яиц только щепотка порошка, и даже вода – темная, грязная. Из все того же перетопленного снега.

– Жанна умерла, – не останавливаясь, говорит мать. – Доктор сказал, белая чума.

Мало нам напастей после того, как все рухнуло. Теперь еще и болезнь. Эпидемия – так, кажется, называют состояние полной обреченности. Или он что-то путает?

Жанка – это соседка с первого этажа их старого дома. На два класса старше когда-то училась, Денис еще не окончил школу, а она уже выскочила замуж за своего морячка. Потом так же стремительно развелась и жила одна. До Черного Дня. Во время. После. А теперь вот все. Не живет.

– Дрова кончаются, Денис… – поставив миску на стол, говорит мать. У нее больные глаза: желтые белки, покрасневшие веки. И вокруг этого всего черные синяки. Словно бил кто-то, хотя это не так. – Угольку бы.

Ага… Возле развалившихся ТЭЦ ближе к центру города его давно выскребли вместе с землей и замерзшими кусками собачьих какашек. Аж ямы на месте бывших запасов топлива. Есть только на станции, на вокзале, но там охрана. Небритые мужики с автоматами, чума их побери. А у Дениса – ни автомата, ни желания связываться с караулом.

– Угля нет… – хриплым, не своим голосом бурчит он в ответ. И кашляет. Само собой. Долго спавший спазм скручивает его, рвет изнутри грудь. Денис сгибается, стараясь успокоить бронхи и прочую плевру. Плохо ему, не надо было говорить.

Мать наливает горячей мутной воды и подает ему стакан в пятнах теста от ее пальцев. От бывшего снега пахнет болотом и мертвечиной – привычный, чуть сладковатый запах, от которого может вывернуть без всякого бронхита.

– Пей… Это я просто так сказала, – шепчет мать. – Не ходи на станцию.

На старом, покрытом кухонной копотью календаре – май. Там есть и другие месяцы, но тонкая пластиковая полоска с красным окошком упрямо говорит – шестое мая. Мать каждое утро сдвигает окошко на одну цифру. Вызов безвременью и безнадежности. А вот номер года сверху давно оторван на растопку, так что остается только май. Шестое.

Дни недели давно никого не интересуют.

– В парк пойду, – говорит Денис. Горло все еще скребет, но кашель отпустил. От горячей воды, липким комком упавшей по пищеводу, или сам по себе – кто знает.

– Санки совсем развалились… – Мать забирает у него стакан и глотком, как водку, выплескивает в рот, не боясь обжечься. Они все уже давно ничего не боятся. Так выпали карты.

– В руках принесу, – решает Денис и тяжело встает. Кроме кашля, его давит слабость, набивает ноги ватой, а голову пустотой, но он привык. – Жанку забрали?

Единственное, что осталось от городских служб, – похоронная команда. Работают люди. Если позовут, конечно. Сюда, на окраину, они приезжают только по вызову, а без телефона это занятие непростое. Кто-то из еще живых должен одеться и преодолеть пять километров до центра. И столько же обратно, если не решит сразу остаться на кладбище.

– Летчик ходил. Забрали.

Мать глядит мимо Дениса, в стену. Будто ей не интересно, как он осматривает топор, одевается в старую куртку, затягивает ремень поверх и цепляет инструмент. Потом ищет шапку, мешок и моток старой, в узлах, веревки. А может, и так. Неинтересно. Ничего нового, почти год такой жизни с прошлого лета, когда все навсегда кончилось.

– Летчик – молодец, – на прощание говорит Денис и выходит за дверь. Мать молчит, но и это его давно не обижает.

До парка метров триста. Улица упирается в него, заканчиваясь – на удивление людей, не знакомых с местными странностями, – ничем. Тупик, с обеих сторон которого идут спуски к неровно вырубленной роще. Цепочка бурых двухэтажных домов, построенных еще после той войны, потом две многоэтажки посвежее – и тупик.

Но Денис оглядывается на окна своей квартиры, потом зачем-то опускает взгляд на бывшее жилье Жанки, разворачивается и идет в сторону центра. Улица Транспортная… Какой теперь, к черту, транспорт, кроме запряженных старой лошадью саней похоронной команды. Говорят, вымерли лошадки-то, как и коровы, не пережили чего-то из падавшего с небес набора безносой, а эта вот в строю. Пока что.

Красивое слово «иммунитет», он помнит из учебника.

В их доме теперь из двенадцати квартир жилая только одна, их с матерью. По соседству – Летчик с женой Варей и сумасшедшая Манефа. Все так зовут, ей-то все равно. Не отзывается ни на какие имена, на то и псих.

Другая сторона улицы не застроена. Торчат только развалины ротонды, тоже с прошлой большой войны. Памятник и укоризна, оставшаяся без внимания.