Книга Красное и черное - Фредерик Стендаль

Многие из молоденьких семинаристов обладали более свежим цветом лица, чем Жюльен, да, пожалуй, были и посмазливее его; но у него были белые руки, и он не умел скрывать свою привычку к чрезмерной опрятности. Эта похвальная черта отнюдь не считалась похвальной в унылом доме, куда его забросила судьба. Грязные деревенские парни, среди которых он жил, немедленно решили, что это у него от распущенных нравов. Нам не хотелось бы утомлять читателя описанием тысяч невзгод нашего героя. Так, например, некоторые из семинаристов посильней вздумали было его поколачивать; он вынужден был вооружиться железным циркулем и дал им понять, правда, только знаками, что пустит его в ход. Знаки в доносе не так легко привести в качестве улики, как произнесённое слово.

XXVIII. Крестный ход

Все сердца были взволнованы. Казалось, бог сошёл в эти узкие готические улички, разукрашенные и густо усыпанные песком благодаря заботливому усердию верующих.

Юнг

Как ни старался Жюльен прикидываться дурачком и ничтожеством, он не мог понравиться: слишком уж он ото всех отличался. «А ведь как-никак, — думал он, — все наши наставники — люди весьма тонкие, и выбирали их из тысяч. Почему же их не трогает моё смирение?» Только один, как ему казалось, был обманут его готовностью всему верить и его стараниями строить из себя простачка. Это был аббат Ша-Бернар, распорядитель всех соборных празднеств, которого вот уже лет пятнадцать как обещали сделать настоятелем; а пока что он вёл в семинарии курс духовного красноречия. Это был один из тех предметов, по которому Жюльен с самого начала, ещё во времена своего ослепления, почти всегда был первым. С этого-то и началось явное благоволение к нему аббата Ша: частенько после урока он дружески брал Жюльена под руку и прогуливался с ним по саду.

«Чего он от меня хочет?» — думал Жюльен. Он с удивлением слушал, как аббат часами рассказывал ему о разной церковной утвари и облачениях, которые имеются в соборе. Одних риз парчовых было семнадцать перемен, не считая траурных. Большие надежды возлагались на старую советницу де Рюбампре; эта девяностолетняя дама хранила по меньшей мере вот уже лет семьдесят свои свадебные наряды из великолепных лионских шёлков, сплошь затканных золотом.

— Вы только вообразите себе, друг мой, — говорил аббат Ша, вдруг останавливаясь и в восхищении закатывая глаза, — они прямо стоймя стоят, эти платья, столько на них золота! Так вот, все почтенные люди у нас в Безансоне полагают, что по завещанию госпожи советницы к сокровищам собора прибавится ещё десять риз, помимо четырёх-пяти праздничных мантий для торжественных празднеств. А я позволяю себе надеяться и на большее, — добавлял аббат Ша, понижая голос. — У меня есть некоторые основания полагать, что советница оставит нам ещё восемь великолепнейших светильников из золочёного серебра, которые, говорят, были приобретены в Италии бургундским герцогом Карлом Смелым, ибо один из её предков был его любимым министром.

«И что это он потчует меня всем этим старьём? — удивлялся Жюльен. — Уже сколько времени тянется вся эта искусная подготовка, а до дела не доходит. Видно, он мне не доверяет. Должно быть, он хитрее их всех; у тех через какие-нибудь две недели можно наверняка угадать, куда они клонят. Оно, впрочем, понятно: его честолюбие страдает уж пятнадцать лет».

Однажды вечером на уроке фехтования Жюльена вызвали к аббату Пирару. Аббат сказал ему:

— Завтра праздник Тела господня. Господин аббат Ша-Бернар нуждается в ваших услугах для убранства собора; извольте идти и повиноваться.

Но тут же аббат Пирар вернул его и соболезнующим тоном добавил:

— Вы сами должны подумать о том, воспользуетесь ли вы этим случаем, чтобы прогуляться по городу.

— Incedo per ignes (Имею тайных врагов), — отвечал Жюльен.

На другой день с раннего утра Жюльен отправился в собор, опустив глаза в землю. Когда он почувствовал вокруг себя оживление и суету пробуждающегося города, ему стало легче. Повсюду украшали фасады домов в ожидании крестного хода. Всё то время, которое он провёл в семинарии, представилось ему одним мгновением. Мысли его устремлялись в Вержи да ещё к хорошенькой Аманде Бине, которую ведь он мог даже встретить, потому что её кафе было совсем неподалёку. Он издали увидал аббата Ша-Бернара, который стоял на паперти своего возлюбленного собора. Это был толстый мужчина с весёлым лицом и открытым взглядом. Сегодня он весь сиял.

— Я ждал вас, дорогой сын мой! — крикнул он, едва только Жюльен показался вдалеке. — Милости просим! Нам с вами сегодня придётся потрудиться вовсю, и нелёгкая это будет работа. Подкрепим же наши силы первым завтраком, а уж второй раз закусим часиков в десять, во время торжественной мессы.

— Я желал бы, сударь, — степенно сказал Жюльен, — не оставаться ни на секунду один. Не откажите обратить внимание, — добавил он, показывая ему на башенные часы вверху, над их головами, — что я явился к вам в пять часов без одной минуты.

— А-а! Вы боитесь наших негодников-семинаристов? Да стоит ли думать о них? — сказал аббат Ша. — Разве дорога становится хуже от того, что по краям её в изгороди торчат колючки? Путник идёт своей дорогой, а злые колючки пусть себе торчат на своих местах. Да ну их! Примемся за работу, дорогой друг мой, за работу!

Аббат Ша не зря говорил, что работа будет нелёгкая. Накануне в соборе были торжественные похороны, и поэтому нельзя было делать никаких приготовлений к празднику. Теперь надо было за одно утро задрапировать все готические пилоны, которые образуют три притвора, алой дамасской тканью до самого верха, на тридцать футов в вышину. Г-н епископ вызвал ради этого случая четырёх обойщиков из Парижа, оплатив им проезд в почтовой карете, но эти господа не успевали всюду управиться, и, вместо того чтобы помочь своим неумелым товарищам безансонцам, они только ещё больше обескураживали их своими насмешками.

Жюльен увидел, что ему придётся самому взобраться на лестницу; вот когда ему пригодилась его ловкость. Он взялся руководить местными обойщиками. Аббат Ша с восхищением поглядывал, как он летал вверх и вниз с одной лестницы на другую. Когда все пилоны были уже обтянуты дамасской тканью, стали обсуждать, как бы водрузить пять пышных султанов на большом балдахине, над главным алтарём. Роскошный венчик из золочёного дерева поддерживался восемью высокими колоннами из итальянского мрамора. Но чтобы добраться до середины балдахина, над самым престолом, надо было пройти по старому деревянному карнизу, может быть, и не без червоточины, висевшему на высоте сорока футов.

Вид этой небезопасной дорожки сразу охладил хвастливую расторопность парижских обойщиков; они поглядывали на балдахин, спорили, рассуждали, но никто не решался лезть наверх. Жюльен схватил султаны и легко взбежал по лестнице. Он очень ловко приладил их на самом венчике, как раз посреди балдахина. Когда он сошёл с лестницы, аббат Ша-Бернар заключил его в свои объятия.

— Optime![97]— вскричал добрый толстяк. — Я расскажу об этом его высокопреосвященству.