Книга Глашенька - Анна Берсенева

– Ну да. Что я и что ты?

– Что я – понятно. А ты…

– И что я – понятно, – перебила его Глаша. – Только мне все время плакать хочется.

– И так из-за меня наплакалась довольно.

Она забыла, как он смотрит широкими глазами, как говорит. Забыла все неожиданные, все живые его обороты.

– Нет. – Она покачала головой. – Когда же – наплакалась? Я ведь и не знала, что с тобой случилось.

– И ладно.

– Не ладно!

– Глашенька, – жалобно сказал он, – ну о чем мы говорим, а? Давай целоваться лучше.

Она засмеялась, села ему на колени, и они стали целоваться. Это занятие так их увлекло, что они целовались и целовались, пока губы не заболели. У Глаши даже опухли, наверное. Лазарь заметил это и перестал ее целовать. Осторожно снял ее со своих колен, поднялся.

– Тебе надо уходить? – испугалась Глаша.

– Не надо. Если ты позволишь, останусь. Что смеешься?

– Ты так смешно сказал, – объяснила она. – Церемонно очень позволенья просишь.

– Ну а как еще? Вот так вот теперь.

Слова их были угловаты и со стороны, наверное, звучали странно. Но не было никакой стороны, которая имела бы для них значение.

– Я ничего не привезла, – вспомнила Глаша. – Я ведь даже не знала, разрешат ли мне тебя увидеть. То есть не разрешат ли, а…

Она замолчала.

– А что? – спросил он.

– А ты захочешь ли, вот что не знала.

– Я чуть не умер, Глаша, когда мне сказали. – Его горло снова судорожно дернулось. – Когда сказали, что ты приехала.

– Почему? У тебя с сердцем что-нибудь, да? – испугалась она.

– В каком-то смысле – да. – Он улыбнулся. И снова улыбка получилась невеселая. – Оглядчивое стало сердце, вот ведь что.

– Оглядчивое? – удивленно переспросила она.

– Да. Не понимаешь? Раньше я все вперед шел и вперед, и все у меня было при себе, не оглядывался я душой. А теперь оглядываюсь. Может, оттого, что ничего мне впереди теперь не надо. – Он заглянул ей в глаза, виновато погладил ее руку. – Непонятно говорю. Отвык.

– Все ты понятно говоришь. – Она взяла его руку, приложила к своей щеке. – Я тебя люблю – как же мне может быть непонятно?

Он вздрогнул при этих ее словах.

– Что ты? – встревоженно спросила она.

– Не верится, – глухо произнес он.

– Мне не веришь?

– Себе. Не может со мной такого быть.

– Да чего же не может быть, Лазарь? – воскликнула она.

– Чтобы ты меня любила. Жалкий я стал, Глаша. Таких не любят. Сочувствуют, может. А ты мне и сочувствовать не должна.

В нем действительно мелькнуло что-то жалкое, когда он говорил все это. Или жалостное, жалобное – она не знала, как это назвать. Горько ей было это видеть и чувствовать в нем.

– Ты есть, наверное, хочешь, – сказала она.

– Не хочу. – Он покачал головой. – Как-то все из меня ушло. Вытекло, как из бурдюка пробитого. Не осталось желаний. Ни сильных, настоящих, ни мелких даже, как вот поесть-попить.

– Почему ты сюда попал? – спросила она.

– Потому что половину срока отсидел. Перевели со строгого режима на поселение.

– Я не об этом. За что тебя посадили?

– Не все ли равно?

Он поморщился.

«Тебе – не все ли равно?» – означал его вопрос.

– Мне – не все равно, – сказала она.

– Это долго рассказывать.

– Я не спешу.

– Не в спешке дело. Скучно это. Ну, с властью не поладил – больше сажать меня было не за что. Или…

Лазарь замолчал, словно споткнулся.

– Что? – спросила Глаша.

– Или, думаешь, было за что?.. – тихо проговорил он.

На этот вопрос ей легко было ответить.

– Думаю, не было, – сказала она. – А ты если думаешь, что я так про тебя могу думать, то ты просто бессовестный, вот и все.

Улыбка мелькнула на его губах. Правда, тут же и исчезла, но была ведь все же.

– Ты хорошая, – сказал он. – Книжная девочка.

– А я в дороге вспоминала, что ты меня так называл. – Она улыбнулась, но сразу же помрачнела. – Только ничего в этом нет хорошего. Я ведь тебе даже еды толковой не привезла. В голову мне это не пришло. В последний момент спохватилась, да и то не сама, а подсказали. Купила, что под руку попалось. И сигареты… не те…

И тут вдруг что-то дернулось у нее внутри, оборвалось – и слезы хлынули из ее глаз потоком. Она вскрикнула, руку положила на горло, словно пытаясь остановить этот поток, но не смогла и махнула рукой, задрожала, закрыла руками лицо… Да что же это с нею вдруг?! Ну, она плакала, когда его увидела, – от счастья, и это было понятно, но то, что творилось сейчас, не было понятно совсем.

Глаша рыдала, сотрясаясь всем телом, и ничего не могла с собой поделать.

Если сама она не ожидала от себя таких отчаянных слез, то Лазарь не ожидал и подавно.

– Глашенька, что?! – Он пытался отнять от лица ее руки, заглянуть ей в глаза. – Что случилось, скажи!

– Я… я всю твою жизнь… разрушила!.. Все придумывала – так должно быть, этак не должно, выстроила что-то… выдуманное! Как могла от тебя уйти, где мое сердце было?! Себя обманывала – кого винить? А ты… один был… И мама твоя… тогда умерла… Один!.. Книжная девочка!.. Дура, эгоистка!

Последних своих слов она уже не слышала. Лазарь обхватил ее за плечи и сжал так, что из нее едва душа вон не вылетела.

В глазах у нее потемнело. Она чуть не задохнулась. Может, это на нее только и подействовало. По-хорошему, он пощечину должен был ей дать, чтобы привести в чувство. Но не смог, наверное.

Лазарь разжал руки. Глаша отдышалась. В глазах у нее просветлело. Она хотела что-то сказать ему, извиниться за дурацкую истерику – и не успела.

Странный, страшный звук вырвался у него из груди – стон страшный. Он подхватил ее на руки – ей показалось, что она ударится сейчас головой о потолок. Но он только перенес ее – не перенес, а, кажется, просто перебросил – на кровать.

На нем были какие-то бесформенные черные штаны. Он не разделся, а только расстегнул их и сразу же упал на нее, вдавил в кровать. Она еле успела ноги под ним раздвинуть. Ей больно должно было стать, так обрушилось на нее все его огромное, тяжелое тело. Но не боль почувствовала она в эту минуту – не боль!

Пронзительное, сильное желание взорвало ее изнутри, мгновенно иссушило губы, жаром залило щеки.

Если бы Лазарь, разрывая на ней одежду, насквозь ее собою пропорол, даже этого было бы ей мало, потому что желание ее было ненасытимо, неутолимо, неутоляемо!.. Как будто не он, а она годы была отрезана от мира, от жизни, от возможности утолить эту тягу. Да что там, оба они были отрезаны от этого, оторваны. Друг от друга оторваны – разве мало? И обоих сотрясала теперь одна и та же сила – входила в них страстью, из них выходила криком.