Книга Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры - Владимир Петрухин

Синопсис, остававшийся учебником русской истории на протяжении всего XVIII в., как и польская историография, оказывал сильнейшее влияние на развитие российской историографии и в период становления российской исторической науки, связанный с петровскими реформами и приглашением в Санкт-Петербург из Пруссии немецких ученых Г. З. Байера и Г. Ф. Миллера. Байер, обратившийся к исследованию истоков русской исторической традиции — варяжской легенде Начальной летописи, писал, что «баснь» о происхождении Рюрика от Августа была «достойна тогдашнего (средневекового) ума».

Его последователь В. Н. Татищев, первым предпринявший сравнительное исследование летописных сводов, указывал, что «в старых крониках сего, чтоб род Рюриков от прусов и от цесарей римских пошел, нет» и предположил заимствование легенды из польско-литовской традиции (Татищев, т. 1. С. 291, 293)[29]. Татищев приводит традиционные библейские генеалогии народов (от Ноя) как «баснословные». Впрочем, он следовал и устоявшимся историографическим стереотипам и предполагал иранское (сарматское) происхождение имени русь (Татищев, т.1. С. 287), равно как имен Киева и его основателей (Татищев, т. IV: 391). Вслед за Г. З. Байером Татищев принимал и средневековую интерпретацию термина варяг, сближая его с именем славянского племени вагры на Балтике. Правда, Байер настаивал на его скандинавском (германском) происхождении (ср.: Татищев, т. I: 303).

Тем не менее это был шаг к преодолению средневековых стереотипов в историографии. Продолжатель исследований Байера и Татищева, Г. Ф. Миллер, планировавший «исправить погрешности, находящиеся в иностранных писателях, писавших о Российском государстве» (Миллер 1996. С. 15 и сл.), столкнулся в своих исследованиях со сложностями отнюдь не историографического характера. Генеалогия относилась к традиционным областям исторической науки, и Миллер, занимавшийся генеалогией Рюриковичей, получил на отзыв поданное в Сенат «Родословие» великих князей, составленное любителем истории, возводившим к Рюрику правящую династию Романовых. На отрицательный отзыв Миллера последовали донос и разбирательство в Сенате (см. Каменский 1996. С. 179 и сл.; Клейн 2008. С. 15–24).

Но увлеченного Миллера не остановили интриги: по случаю тезоименитства Елизаветы Петровны он решился подготовить речь «О происхождении народа и имени российского» для произнесения в Академии в 1749 г. Изучение источников, в том числе летописных, по проблеме происхождения славян привели историка к справедливому выводу о расселении славян с Дуная не ранее эпохи Юстиниана (VI в. н. э.). Этот тезис противоречил архаическим представлениям о глубокой древности славян. Миллер обосновал также скандинавское происхождение имени варяг (верно указав, что это не племенное, а нарицательное имя). Наконец, он следовал традиции Начальной летописи о тождестве руси и варягов: первые русские князья имели скандинавское происхождение. Последний тезис был весьма несвоевремен (см. анализ историографической ситуации у В. О. Ключевского — т. VII. С. 189 и сл.; Клейн 2008. С. 15 и сл.): Россия продолжала соперничать со Швецией на Балтике. Академическая комиссия, в которую входили Тредьяковский и Ломоносов, не допустила Миллера к выступлению с его речью (текст был уничтожен методами средневековой инквизиции).

М. В. Ломоносов аргументировал неприемлемость речи Миллера: академик не должен был вдаваться в спорную материю и обязан был использовать случай для восхваления «славенского народа». Этот случай Ломоносов относит к скифской эпохе: если скифы, отразившие самого Александра Македонского (знакомый мотив!), не выстояли против славян, которые заняли их земли, то здесь и следовало восхвалять славянскую славу (Ломоносов 2003. С. 446–453). В своей полемике с немецкими академиками Байером и Миллером Ломоносов использовал и довод, который не могли игнорировать власти. Историки не верили в историчность летописной легенды о миссии апостола Андрея на Руси, это задевало интересы православной церкви и официозных институтов государственной власти — статус ордена Андрея Первозванного, что было «всего несноснее» для Ломоносова (Ломоносов 2003. С. 455).

В «Рапорте» М. В. Ломоносова в канцелярию Академии используется старая кабинетная этимология — отождествление имен россияне и роксоланы. «Славяне и сарматы был один народ» (поэтому под своим именем ни славяне, ни русь, ни роксоланы с VI по IX в. н. э. не упоминались — они именовались сарматами) и т. д. вплоть до конструкций Синопсиса о славянском происхождении Рюрика. То обстоятельство, что русские книжники и даже Иван Грозный утверждали, что Рюрик (и его династия) — «от Немец», Ломоносов преодолевает при посредстве народной этимологии: они пришли от реки Немана, то есть из той же Пруссии «Сказания о князьях Владимирских». В этих обличениях немецких академиков («недоброхотства ученых иноземцев») еще нет терминов «норманнская теория», «норманизм» (они распространились в XIX в.), но обвинение в том, что исследователи древнейшей летописной традиции стремятся принизить славу древнего славянского народа, и стремление подменить летописные известия о варяжском происхождении руси средневековыми этимологиями (россияне/роксоланы и т. п.) с этих пор стали свойственны для «антинорманизма».

Расправившись с Миллером и получив место придворного историографа, Ломоносов приложил немало усилий для того, чтобы обнаружить «дальную древность славенского народа»: широкое расселение славян в Европе позволяло ему усматривать в ареале славян грядущие границы Российской империи. Ломоносов был адептом «сарматской теории» происхождения славян, и проблемой для него, как и для средневековых историографов, было совмещение античной ученой традиции и библейской генеалогии народов. Ломоносов преуспел и в этом конструировании древней славянской истории, возведя (вслед за польскими историографами) славянских венетов (сарматов) Европы к енетам, участникам троянской войны в Азии[30], что облегчало соотнесение последних с мосхами Страбона и библейским Мосохом (Ломоносов 2003. С. 30–37). Реанимация средневековых стереотипов вызвала критическую оценку С. М. Соловьева и В. О. Ключевского, суровую оценку ей дал и В. Г. Белинский: Ломоносов «взялся явно не за свое дело», сведя изложение русской истории к «пустой риторике» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 9. С. 196).