Книга Баржа смерти (сборник) - Михаил Аранов

– И я не из дворян, – Исаак серьёзен.

«И кто бы мог подумать», – мелькнула ядовитая мыслишка. Но на лице Константина Ивановича остаётся почтительная мина. Он внимательно слушает. Исаак продолжает рассказывать:

– Борис Львович Эйдельман, который председательствовал на съезде, был врачом по профессии. Как и мой отец, кстати. А я в то время учился в зубоврачебной школе Льва Наумовича Шапиро в том же Минске. Таки Эйдельман, как врач врача, – Исаак посмотрел строго на Константина Ивановича, – прошу заметить, не как еврей еврея, а как врач врача попросил Шапиро привлечь к делу его школяров. Выбор пал на меня и ещё двоих парней. Кстати, оба парня были русские. Мы должны были предупредить о появлении жандармов. А мне Борис Львович поручил, поскольку я был постарше остальных школяров, следить, чтоб особо любопытные прохожие не задерживались около дома, где собирались делегаты. Спросил: «Ты сможешь узнать шпика?» Я сказал нахально: «Конечно». Через час я уже заметил шпика, осторожно вызвал Бориса Львовича. Показал, что за деревом какой-то мужик прячется. Борис Львович похвалил меня за бдительность. И шепнул: этот – наш.

– Ну, прямо греческая трагедия, – воскликнул Константин Иванович. Поглядел в окно. За окном стояла глухая ночь. Подумал: «Катенька беспокоится».

– Это ещё не Эсхил. Эсхил будет позже, – произносит задумчиво Перельман, – кстати, я послал Ваньку к Вам домой предупредить, что сегодня задержимся допоздна.

Ванька был мальчиком на побегушках при фабричной конторе.

– С чего это допоздна? – удивился Константин Иванович.

После продолжительного молчания Исаак сказал: «Я просмотрел сегодня все ваши бухгалтерские отчёты. Не нашёл ничего порочащего Вас. Приезжали ко мне недавно из Ярославля. Сказали, что неладное творится в Ярославской губернии с промышленными предприятиями. В том числе и у нас, в Гаврилов-Яме на Локаловской мануфактуре. Насколько это серьёзно, сказать трудно. Ярославские товарищи предложили изолировать возможных виновников. Фабричный комитет постановил на время ограничить обязанности директора фабрики Лямина Ивана Григорьевича. Пока эти обязанности исполняю я, совместно с фабричным комитетом. А Вы – мой помощник. Вам я доверяю.

– Понимаете, фабрика останавливается, – вдруг закричал Перельман, – не мне Вам объяснять, что при производстве льняного полотна используются паровые машины. А дрова на исходе. И куда смотрел всё это время наш разлюбезный директор Лямин? Ну, арестовали заготовителей – Суконцева и второго как его…

– Петр Ильич Старцев, – несмело подсказывает Григорьев.

– Да, да. Старцев. Арестовывать у нас умеют. А дело-то стоит.

«Кто ж без Вашего ведома здесь может арестовывать?» – хотел спросить Константин Иванович, да не посмел. А комиссар Перельман уже раскалился докрасна:

– Фабрика заготовила себе 22 тысячи саженей дров, чего и хватило бы на целый год. Дрова эти лежат на разных расстояниях от фабрики – от 5 до 25 верст, и вот привезти их оказалось невозможно. Крестьяне отказались везти зимним путем дрова, потому что обыкновенно фабрика давала им за работу овес. А нынче у фабрики овса нет. Овса требовалось приблизительно тысяча пудов. Я не удивляюсь, что овса этого не раздобыли. Вроде бы договорились с крестьянами расплатиться полотном. А сейчас распутица, до дров на телегах не добраться.

– Вы-то с крестьянами, может, и договорились, – несмело напоминает Константин Иванович, – а у Лямина Ивана Григорьевича телеграмма: Центротекстиль[7] отказал нам в праве выдать по пять аршин тканей на каждого возчика.

– А что, Лямин. Бывший конторщик. Конторщик и есть конторщик, – Перельман не скрывает своего раздражения, – я не предполагаю, что там, в Москве, в Центротекстиле контрреволюционный заговор, но то, что там сидят глупцы – очевидно, – Перельман еле сдерживает себя, чтобы не перейти на крик, – вот Лямина и отстранили, чтоб он не размахивал телеграммой Центротекстиля.

– Боже, – лишь простонал Константин Иванович, чувствуя, как всё тело его покрылось испариной.

Подошёл к окну, открыл оконные створки. Пахнуло лёгкой ночной прохладой.

– Вот что, – нерешительно проговорил Константин Иванович, – ко мне давеча приходили двое из Великого. Это село от нас недалёко. Сказали, готовы привезти дрова, что лежат за пять вёрст от фабрики. Но чтоб дали не пять аршин…

– Ну, что Вы замолчали? – хмурится Перельман.

– Семь аршин, – неуверенно проговорил Григорьев.

В это время в дверь просовывается рыжая лисья голова младшего счетовода Кудыкина.

– Я очень извиняюсь, – начинает он.

– Если по делу, то завтра на службе, – строго и начальственно обрывает его Константин Иванович, – а, если без дела-то после работы.

Кудыкин мазнул его гаденьким взглядом. Осторожно закрыл дверь. «Слышал мои слова про семь аршин. И что это Кудыкин до ночи сидит? Вынюхивает, чем начальники заняты», – мельком подумал Константин Иванович. И на душе стало тревожно.

На следующий день фабрика прекратила работу. Рабочих отправили по домам. Но они не расходились, толпились около ворот фабрики. Шумели, но негромко. Кто-то бойкий из фабричного комитета уговаривал рабочих разойтись. Константин Иванович приоткрыл окно своего кабинета. Видит, как к рабочим выходит Перельман. В своей длиннополой шинели и фуражке он показался Константину Ивановичу до боли похожим на кого-то виденного ранее. Борода клином, решительная походка, развевающиеся полы шинели. Дзержинского он видел только один раз, когда ездил в Москву на похороны своей тётки. И вот, на тебе. Вылитый Дзержинский ходит у ворот фабрики.

Тётка Марина нежданно объявилась в Гаврилов-Яме сразу после большевистского переворота. Пять лет о ней не было ни слуху, ни духу. И вот – появилась. Марина радостно обняла племянника, как-то значительно проговорила, рассматривая Константина Ивановича: «Какой ты, однако, стал породистый. И в кого такой, право, вымахал. Родители были, вроде, простенькие». Звонко рассмеялась.

Тетка была молода, года на три старше племянника, красива. И вот умерла от тифа. Только на её похоронах Константин Иванович узнал, что она работала в ведомстве Дзержинского.

Из открытого окна слышится голос Перельмана. Сухой, надтреснутый. Константин Иванович морщится: такой Перельман вызывал в нём острую неприязнь.

– Остановка фабрики – это контрреволюционная провокация. Через пару-тройку дней проблему решим. Как социалист-революционер, прошедший царскую каторгу, я вам обещаю. Виновные будут наказаны.

Крик его резкий, дребезжащий. Как удары палкой по листу железа.

– Константин Иванович, – раздаётся женский голос.

Григорьев вздрогнул от неожиданности. За спиной его стояла Клава, фабричная кассирша.