Книга Ренн-ле-Шато и тайна проклятого золота - Жан Маркаль

Наступило время завтрака — и мы расположились за столом очаровательного ресторанчика в глубине сада. Все было восхитительно, и мы бы чувствовали себя в полнейшей гармонии с окружающим миром, если бы не надоедливое дитя по соседству от нас, которое мы сперва приняли за девочку: ребенка звали Морганой. Разумеется, в этом я узрел еще одно совпадение, поскольку фея Моргана, чей образ неотделим от Броселиандского леса, оставила напоминание о себе в церкви Треорентека: ее можно увидеть на картинах, изображающих страсти Господни. Правда, потом оказалось, что Моргана из Ренн-ле-Шато, докучавшая нам за завтраком, на самом деле была Морганом, мальчишкой с милым личиком. Впрочем, это обстоятельство не отменило моих размышлений об аналогиях между Ренн-ле-Шато и Броселиандским лесом. Не желая вдаваться в рассуждения о том, какого пола были ангелы, я лишь замечу, что у Морганы из Ренн-ле-Шато была ангельская внешность — и дьявольская непоседливость. Да простят мне столь дерзкое отступление, по грубости не уступающее поведению Моргана в то сентябрьское утро 1985 года.

Наконец долгожданный час наступил — и мы очутились в храме в сопровождении небольшого числа туристов, внимательно, деталь за деталью, оглядывавших внутренние покои церкви. Как мне показалось, наши спутники пребывали в сильной растерянности — на их лицах читался вопрос: «Что же здесь спрятано?» Растерянность, впрочем, не мешала им быть уверенными в том, что уж им-то удастся обнаружить некую значимую деталь, ускользнувшую от взгляда предшественников. Забавно… Неказистая церковь Святой Марии Магдалины более не являлась местом молитвы и уединения: «сокровища Ренн-ле-Шато» превратили ее в настоящий трактат алхимика, разумеется зашифрованный, к которому каждый отныне пытался подобрать ключ. Как тут вновь не вспомнить фразу Треорентека: «La porte est en dedans»…

Должен признаться, во время этого визита я лишь пытался понять, в чем суть дела. Над «делом Ренн-ле-Шато» с его аурой тайны следовало поразмыслить, прежде чем высказывать свое мнение или же рассматривать то, что могло быть свидетельством спрятанных там сокровищ или секретов, способных поставить под сомнение историю западной цивилизации. Без паники, как говорят в таких случаях. Меня часто обвиняют в том, что я мечтатель: это заблуждение, поскольку я самый расчетливый холодный рационалист, какого только можно найти в области, где иррациональное является движущей силой интеллектуальных и духовных устремлений человека. Кто-то утверждает, что я агностик — вероятно, за то, что я ценю все религиозные тексты, независимо от того, чья вера создала их. Во всех них в равной степени есть доля Истины, непостижимой для нас. Эту истину, от которой пытались избавиться сюрреалисты, я бы назвал более «реальной», нежели их иллюзорные дивертисменты, — думаю. Блез Паскаль, в свое время говоривший о «логике сердца», чувствовал то же самое. Но в тот сентябрьский день 1985 года, проведенный в Ренн-ле-Шато, я казался себе инопланетным существом, ошеломленным доселе неизвестным и непонятным миром. Как говорится, порой довольно сложно проникнуть в замыслы Бога, но я все же решился на это. Моей задачей стало понять, действительно ли этот храм был восстановлен в соответствии с неким (прежде всего Божьим) замыслом.

Посетитель, переступивший порог храма Ренн-ле-Шато, предупрежден заранее: «Место сие ужасно». Но о каком месте может идти речь? Некоторые из тех, кто уже побывал в этом святилище, не колеблясь ответят: ужасна сама церковь, поскольку верующего в ней встречает не кто-нибудь, а сам дьявол. Правда, замечу, что дьяволу этому (или Асмодею — для близких друзей!) не позавидуешь: он согнут под тяжестью кропильницы.

И все же, проникнув в храм, я вдруг почувствовал странное беспокойство и даже недомогание, чего не происходило со мной нигде, кроме как в церкви Сен-Сюльпис в Париже. Вряд ли это случайность. Конечно, я попытался разобраться, что могло вызвать столь сильное беспокойство, которое охватило не только меня, но и Мон. Быть может, на меня повлияла надпись, извещавшая о том, что «место сие ужасно»? Или гротескный Асмодей, который, несмотря на свое согбенное положение, все же является хранителем церкви? Притом какой церкви… При ее осмотре у меня не раз возникало ощущение, что ее создали для проведения маргинальных служб, подобных «обратным мессам». Множество вещей в этом храме умышленно перевернуто, начиная с «вестготской» колонны, установленной перед церковью. Изображение страстей Господних выполнено в обратной последовательности: такая особенность есть лишь у небольшого числа храмов. А что прикажете думать о гипсовых статуях Иосифа и Марии, выполненных в духе Сен-Сюльпис? Иосиф и Мария, находясь по разные стороны нефа, держат в руках по младенцу Иисусу! Все это очень странно. Разумеется, в этом случае можно вспомнить о двух Иисусах в катарской традиции, но в этой церкви нет ничего катарского. Далее, странная картина в нижней части алтаря, принадлежащая перу самого Соньера: грот, в котором покровительница церкви Мария Магдалина созерцает лежащий перед ней череп. И наконец, присутствие в стенах церкви двух Антониев. Отшельника и Антония Падуанского… Конечно, не следует делать поспешных выводов насчет всех этих «курьезов», но все же стоит отметить, что они легко могут вызвать беспокойство.

Разглядывая столь странный интерьер церкви, я не мог не задуматься о соотношении религии и эстетики. В глубокую древность любое явление искусства прежде всего было предназначено для наглядной демонстрации религиозных идей: лишь впоследствии оно приобрело самостоятельную, эстетическую значимость. Так, из порой неясных ритуалов, сопровождавших церемонии доминирующих религий, на свет появился театр. Любое конкретное или абстрактное изображение, будь оно на стене грота или на опорах мегалитических комплексов, было создано для того, чтобы выразить трансцендентную связь между божеством и человеком. В обществах, где мирское и сакральное были слиты воедино, любая работа, умственная или физическая, становилась актом поклонения высшим силам, давшим жизнь миру. В силу всех этих причин любой культ, любой храм, интерьер любого святилища стремились создать по канонам Красоты. Однако эстетика церкви Ренн-ле-Шато никоим образом не соответствует этому древнейшему устремлению человечества, ищущему и познающему своего создателя. Ради чего в стенах святилища были собраны все эти безобразные произведения «искусства», эти дешевые предметы религиозного культа? Возможно ли, что идейный вдохновитель всей этой безвкусицы, аббат Соньер, попросту ничего не смыслил в искусстве — или же он сознательно отказался от эстетики в пользу некоего послания, в большей степени интеллектуального, нежели духовного?

Правда, обвинение в отсутствии эстетического вкуса может быть снято серьезным алиби: во времена аббата Соньера (конец XIX — начало XX века) уже мало кто помнил и понимал, что Религия и Красота должны идти рука об руку. Это была эпоха, оставившая после себя соборы Фурвьер в Лионе. Сакр-Кер в Париже и Сент-Анн-д’Оре в Бретани. По единодушному мнению ценителей искусства, появление на свет столь уродливых памятников архитектуры было вызвано агрессией католицизма, уверенного в своих силах и способности одержать верх над растущим светским влиянием. В своем замечательном и актуальном во все времена произведении «Лурд, инициатический город» Грилло де Живри приложил все усилия к тому, чтобы разоблачить ложь, заключенную «в постройке черт знает чего, украшенного черт знает чем». Лурдский собор наводил ужас уже в 1900 году. Представляю себе вопль, который Ж. Маркаль испустил бы достопочтенный Грилло де Живри (вне всякого сомнения, верующий), если бы ему довелось увидеть тот подземный гараж, который ныне помпезно именуют «Базиликой святого Пия X»… Зверства, изображенные на картинах страстей Господних, вполне могли бы довести несчастную паству, поклонявшуюся Деве Марии, до жутких кошмаров! Надо принимать вещи такими, какие они есть: Красота и Религия неразрывно связаны. Античность и средневековье доказали нам это, оставив после себя памятники, восславившие как Бога, так и род человеческий.