Книга Белые на фоне черного леса - Елена Минкина-Тайчер

Об сыновьях отвечать не буду. Хотели про Надежду, про Надежду и спрашивайте! Да что про такую шалаву расскажешь – сучкой родилась, сукой подзаборною издохла. Зачем только я ее пожалела, замуж отдала за родного сына, ребенка узаконила на общую погибель! Молодая, говорите? А раз ты молодая, так нечего под взрослого мужика ложиться! Честь свою береги. Я вон пока с Василием не расписалась, юбку почем зря не задирала. А мужик завсегда согласится, не откажется, ежели ты ему позволяешь, да еще домой к себе ведешь, да бутылку на стол ставишь. Может, и бил, я сторожем не стояла. Но ежели бил, то мало, вот что я вам скажу! Мужа только забрали, еще кровать в доме не остыла, а она новых кавалеров ведет. Посадили, не посадили – какая разница? От сумы да от тюрьмы не зарекайся. А если его посадили, так и ты сиди, дожидайся. Еще мама покойница говорила – хоть пьяный, хоть сраный, муж тебе на всю жизнь даден, люби да терпи!

Ох, мальчонку жалко, сил моих нету. Таким пригожим умником уродился, краса моя ненаглядная, буквы сам выучил, считал до двадцати хоть взад, хоть вперед, рисунки рисовал. И сердцем золотой, ни в мать, ни в отца. Может, он один меня и жалел во всем белом свете. Увидит, что дурно мне – в груди давит или ноги разболелись, – сразу: «Пойдем, бабуля, к Гроссману, купим тебе самую большую конфету. Я даже кусочек не откушу!» Это он лавку нашу Гроссманом звал, вслед за соседями. Ребенок, что слышит, то и повторяет! Я еще как-то поучать стала:

– Смотри, говорю, Васятка, как умный еврей русский народ объегоривает. Водку зря не хлещет, последнюю рубаху не отдает, а копеечку к копеечке и весь район к рукам прибрал. Напривозил разносолов, наоткрывал магазинов – только плати денежку да бери. Сам теперь разъезжает в огромном автомобиле, живет в хоромах, а мы, дураки, радуемся. Вот получу пенсию, и мы с тобой к Гроссману сходим – шоколадку купим, колбаски, сладких булочек. Пусть богач наживается, нам не жалко. А Вася одно себе: «И краски купим?»

Я, помнится, рассердилась:

– Что деньги тратить да руки пачкать! Опять Катьку-засранку ублажать начнешь? Глупой она родилась, глупой и останется, лучше о себе подумай!

Да разве он слушал! Мало, Катьку мыл да портки менял, он и маленького, можно сказать, один ростил. Шалава совсем распустилась, слонялась где попало, гостей в дом водила, так Васенька насушит хлеба на печке, вымочит в молоке – и мальцу в рот. Тот только причмокивает. Хлеб я носила, а молоко – соседка, бывшая Надькина учительница Вера Петровна. Она, правду сказать, женщина культурная и не жадная, но такая праведница, аж тошнит. Все поучает, все замечания делает, да кто тебя спрашивает?! Конечно, и хлеба часто не бывало, шалава по пьянке находила и съедала последнее, а я что, нанималась из своих копеек ейное отродье кормить? Так Вася придумал сухари на шкафу прятать. В газетку завернет, на стул влезет, пока дома никого нету…

Думаю, в тот раз она за сухарями и полезла, зараза пьяная. С Катькиного детского стульчика ногой соскользнула да со всего росту об печь головой и вдарилась. Так и милиция записала. Стульчик-то в сторону отлетел и от огня сохранился, только ножка обломана и картинки смазаны. Васенька на нем всё картинки рисовал для засранки, может, сиденье скользкое было. Теперь не спросишь. Полдома выгорело, от Надьки одна задница и ноги остались, а детей и вовсе не нашли. Ни одного. А что искать? Мал мала меньше, пацан еще сидеть не умел, на улице холод, осень. Может, собаки растерзали. У нас на соседней улице пес мальчонку уел, как раз в прошлом годе в это же время. А если бы и нашли, кому они нужны? Я себя-то еле тяну, Николай скоро не воротится, Надькиного брата, почитай, десять лет никто не видал. А что в приюте, что в могиле – одно счастье. Ой, не травили бы душу, шли своей дорогой! Мочи моей нет об них вспоминать.

Только одно еще скажу – стала я недавно ощущать, что не умер он, мой Васенька. Всем сердцем чую – не умер! Как куда делся? Вознесся! Святое дитя завсегда Богу угодно, вот он его к себе и забрал и жалеет мою кровинушку. Отец Афанасий тоже так говорит. «Ты, говорит, молись, Татьяна, за упокой невинной души. А Васенька будет сверху на тебя глядеть в любви и утешении».

Автобус. Калужская область. Октябрь 2005 года

Васильева, Татьяна Игнатьевна, пятьдесят девятого года рождения, товаровед. Местная, как родилась в Калуге, так всю жизнь и живу, недавно и внучок тут родился. Да мне рассказать не трудно, товарищ участковый, но помню мало. Я от родных возвращалась, как раз они картошку выбрали под зиму, яблоки осенние. Люди пожилые, самим не осилить, да и не нужно им столько. Вот я рюкзак загрузила в багажное отделение, сама села в заднем ряду и задремала – темнеет-то рано, осень, холод. И дорога длинная как-никак. А на людей особо не глядела. Да, трое ребятишек. Я поначалу удивилась, что одни, но старший мальчонка разумный такой оказался, и номер знал, и название остановки. Мы, говорит, к мамке в родильную больницу едем, там нас папка ждет и бабушка. Я и успокоилась, всяко бывает. Какой-то военный помог малышей втащить, кажется, еще две девочки были, но я точно не разглядела. Их сразу вперед пропустили, на сиденье для инвалидов. Нет, не заметила, когда вышли. Уж, извините, мало от меня помощи. А что случилось-то?!

Быков, Валерий Викторович, шестьдесят пятого года, русский. Да, водителем автобуса, я на этой линии десятый год езжу. Права еще в армии получил, но сначала в частной фирме шофером устроился, думал свободы больше. Платили прилично, только условия больно неудобные – то тебя днем требуют, то ночью, то за город гони, то, наоборот, загорай как пень у подъезда. А потом объявление увидел – всего два с половиной месяца обучения, еще и стипендию дают, а после сразу категорию D получаешь. Главное, условия работы очень неплохие – отпуск длинный и еще двенадцать дней дополнительных, зарплата стабильная, можно спокойно на шестьдесят тысяч потянуть, если в выходные и праздники выезжать. Я за первые три года на собственную тачку заработал! Сейчас, правда, женат, детишки растут, как прежде не разгуляешься, но я не жалуюсь. Да, был в тот день на маршруте, раз в расписании указано, но врать не стану, ничего не помню. Оно ведь как – дорога знакомая, не то что остановки, каждый столб тебе как родной, вот и гонишь без внимания. Еще и музыку повеселее включаю, чтоб не задремать. Может, и сели эти детишки, но я не видел. Абсолютно ничего не видел! Если бы происшествие какое, шум или драка, а мы обыкновенно ехали, тихо. Да не за что, рад помочь!

Трифонов, Александр Сергеевич. Тысяча девятьсот семидесятого года рождения, майор. Какой там Пушкин, мама в память своего отца назвала, он с фронта не вернулся, тоже был кадровым военным. Да, ехали трое детей. Вернее, один парнишка постарше с младенцем на руках и еще девочка лет трех. Почему девочка? Так она в платье была. А иначе, конечно, не отличишь. Я только помог пацану этому детей в автобус затащить, а так он все сам – и малыша качал, и девчонку за руку держал. Настоящий мужик! Вроде говорил, что к мамке в больницу. Безобразие, конечно, одних детей отпускать, но у нас в районе половина баб без мужей живут. Про папку? Не припомню. Может, и про папку говорил, честно сказать, не умею я с детьми общаться. И жена, бывает, обижается, но я ее сразу предупредил – что хочешь по дому сделаю, только не заставляй меня с пацаном сидеть, если еще раз эту дебильную «Муху-цокотуху» услышу, в окно выпрыгну! Нет, больше ничего не могу вспомнить. Они тихо сидели, как мыши. Даже младенец ни разу голоса не подал. Вышли на Центральной, это точно. Я еще хотел девчонку подхватить, а она вся уписанная, аж платье мокрое. Да, все плохо одеты, не по погоде. Я бы своей никогда не позволил так ребенка растить.