Книга Судьба ополченца - Николай Обрыньба

Старшина, наш взводный — мы прозвали его Самовар, за небольшой рост, красное лицо и золотые волосы, прямо лежащие назад, говорил он на «о», как волжанин, — командует:

— Приготовсь!

Сначала быстрым шагом, а затем мы бежим, движемся в атаку. По цепи прокатилось: «За Родину! За Сталина!..» — сперва неловко, затем мощней, мощней. Руки все цепче сжимают винтовку, и чувствуешь, как захлестнуло тебя какой-то волной, и ты уже не тот, что был только что, все сконцентрировалось, что-то охватило тебя, и единственное желание — скорей добежать до противника; такое чувство, как было, когда первый раз нас учили штыковому бою и я шел на чучело, пронзая его штыком. Противник молчит, Лешка за мной бежит, волоча носилки, мы с ним меняемся, по очереди их носим. Добегаем до сараев — а там никого нет. И из деревни никто не стреляет. Значит, опять ложная тревога. Сразу замечаю, что идет дождик, делается холодно внутри, ты опустошен и безумно устал.

* * *

Устраиваемся в сарае, залезаем в сено, чтобы хоть немного отогреться и вздремнуть. Самовар сидит на пороге и отдает приказание сходить на разведку в деревню. Идут двое, один — самый высокий, Миша Володин, и с ним маленький боец. Мы им завидуем, всегда выгодно ходить в разведку, если повезет, можно выпросить что-нибудь поесть. Нам все время хочется есть.

Совсем вечереет, моросит дождевая пыль, вдали серые силуэты изб. Возвращаются наши разведчики и ведут с собой бойца нашей роты, пожилого сутулого ополченца, с поломанной винтовкой, он виновато несет ствол и приклад в разных руках. Обступаем их, спрашиваем, что случилось. Оказывается, ехали через деревню два немецких мотоциклиста, увидали его, остановились, отобрали винтовку, ударом о камень перебили ложе и сказали: «Русь, спать иди». Спрашиваем его:

— Чего ж ты не стрелял?

— Не знаю, они кричали: «Русь, русь, иди сюда» — и смеялись, я и пошел. А они вот… — Он показывает винтовку и напоминает огорченного ребенка, который сам поломал свою любимую игрушку.

Деревня называется Старое Село. Вдруг заработали пулеметы из деревни, и трассирующие пули стали ложиться почти рядом, Самовар закричал:

— Что вы делаете, б..! Здесь же бойцы! — И еще добавил несколько легких надстроек.

Зеленоватые и розовые огоньки, пунктирными веерами чертя серую мглу, ложились то дальше, то ближе к нам, гул танков примешался к пулеметной стрельбе, и все бросились из сарая под гору. Я выскочил из двери, увидел на углу у стены черный вороненый беспризорный ручной пулемет, у меня сработало, как сказала бы Галочка — показуха, но это очень сложно, где кончается показуха и где начинается долг, я видел себя со стороны: здорово, санитар, а не растерялся, схватил пулемет и отбивает атаку танков! Залег за камень на углу, теперь необходимо освоиться и начать огонь, как плохо, что я мало знаю пулемет и не могу справиться с ним, я никак не мог приладить диск, который лежал почему-то вынутый. Сзади меня кто-то начал тянуть за ногу:

— Колька, отдай пулемет, а то Самовар увидит.

Я упираюсь, мне обидно, что я нашел, а стрелять нужно отдавать, но и неудобно, что подведу товарищей; отползаю, и у меня забирают пулемет.

Вдали, в стороне, идут цепи наших солдат, по ним стреляют из танков и бронемашин немцы. У нас нет артиллерии, и бойцы бутылками с горючкой заставляют уйти танки. Горят костры, зажженные горючей смесью.

Оказалось, на правом фланге много убитых и раненых, но оживление и радость, что атака отбита, охватили всех, все делились впечатлениями и смеялись, говорили, какой молодец Мишка Суздальцев, обошел танк со своим противотанковым отделением и горючей смесью заставил уйти. Каждый рассказывал все, что он пережил, но сразу же придумывал героические подробности.

Прошедший бой был для нас как бы генеральной репетицией, до этого мы не видели противника, и, когда он стрелял в нас, даже тогда мы не верили, что можно убивать, я имею в виду, внутренне мы были не готовы, как не готов был боец, которого позвали и он на зов не смог выстрелить, а подошел и отдал оружие; как не готов был старшина, кричавший на немцев. И был внутри каждого вопрос: а может, они не такие уж звери, как пишут, может, это все недоразумение? После боя что-то переменилось в людях. Если перед атакой каждый спрашивал себя, сможет ли он, то теперь появилось чувство: должен, могу.

Начало войны и подготовка людей к убийству, ожесточение — это перестройка всей психики человека, и происходит она мучительно и достаточно долго. Мы не были подготовлены к войне не столько технически, сколько морально, и для перевоспитания людей требовалось время. Это один из факторов, давших возможность немцам в первые дни войны ошеломить нашу армию.

Спускалась ночь, моросил мелкий назойливый дождь, наш батальон выводили с места боя занять круговую оборону перед деревней. По горизонту в мокром осеннем небе пылали костры пожаров, шла стрельба из минометов, было впечатление по круговому зареву в небе, что мы окружены.

Нас с Алексеем Августовичем как санитаров перевели в 4-й взвод, в боевой обстановке санитары находятся в замыкающем взводе, чтобы удобнее было эвакуировать раненых. Дана команда окопаться. Желтая чавкающая глина трудно идет под лопатой, а тут еще дождь льет и льет, ватники наши, промокшие насквозь, сделались тяжелыми и неудобными. Наши ребята, из 3-го взвода, где-то тут, в стороне, тоже чавкают лопатами, но мы сейчас в четвертом, где все чужие, нам незнакомые. Выкопали с Лешкой сидячий окоп выше колен, и снизу вода выступила, так как мы в низине. Почему круговая оборона под горой, никто не знает.

Команда «отдыхать» застает нас совсем мокрыми и еще в воде стоящими. Приносим снопы льна, подстилаем и ложимся, сверху кладем носилки, чтобы не так мочил дождь. Сон тяжелый сковывает нас после трудного дня — марша, атаки, рытья окопов, дождя и постоянного чувства голода, кухня наша затерялась неизвестно где…

* * *

Проснулся от воды, текло на лицо со сдвинутых во сне носилок. Алексей тоже открыл глаза. Над нами было все то же дождливое небо. Светло, но удивительно тихо. И не звучат команды. Оглядевшись, с удивлением увидели пустые окопы, глинистые канавы ходов сообщений с примятыми снопами льна, полузалитыми водой. Здесь спали бойцы. Но где же они? Снова и снова оглядываемся и не можем поверить, что никого нет, мы одни. Они ушли, оставив нас! Наверно, никто не заметил нас под носилками и не разбудил. И никто не заметил, что нас нет в строю, потому что в четвертый взвод мы попали ночью. Я предупредил взводного, что мы приданы его подразделению, но, наверно, в суматохе подъема он забыл о нас? Ему не до нас было? Почему? Куда они ушли? Надо скорей догнать их! Наверно, приказ был внезапным, что-то случилось. Мы в кольце? Где выход?! Не зря вчера кругом по горизонту горели пожары…

Мы все пытались понять, как могли мы остаться одни. Нам не дано было знать, что эта ночь уже подменила нашу судьбу, сделала ее другой, чем у наших товарищей, где-то идущих вместе.

Собрав свои пожитки, взвалили носилки на плечи и бросились к лесу кустарником ольхи, по которому еще недавно шли в атаку, всегда человек охотнее избирает знакомую дорогу, по которой однажды уже прошел. Немного пробежав, увидели в кустах военного в плащ-палатке. Он тоже увидел нас, позвал. Мы с радостью подбежали. Это оказался командир соседнего батальона. Первые вопросы: какого мы батальона, какой роты? Но на вопрос, где наш батальон, со страхом сказали, что не знаем, мы заснули и не слыхали, когда ушли наши бойцы. Он растерянно, мне показалось, взглянул на нас и не стал распекать, как мы ожидали, а переспросил: