Книга Павел Федотов - Эраст Кузнецов

Жизнь текла медленно и, по видимости, однообразно, всецело определяемая и регулируемая двумя календарями — церковным и хозяйственным. На Масленицу пекли блины, ходили и ездили друг к другу в гости. Пост соблюдали строго — первая неделя без масла, а то и без горячего. На Страстной неделе говели, в Великий четверг пережигали в печи соль (ту самую четверговую, что помогала от лихорадки), в Великую субботу пекли куличи, красили яйца в кипящем сандале, делали пасхи.

Многие хозяйственные дела становились событиями года, привязывавшими быт к коловращению мира, — они становились чуть ли не ритуальными: сбрасывали ли снег с крыши, выставляли ли зимние рамы (строго — не раньше, чем сойдет весь снег), вставляли ли их на зиму, занимались ли заготовкою дров, варкою варенья, изготовлением кваса и наливок. Всему было свое определенное, заранее известное и терпеливо поджидаемое время.

Осень была особенно богата такими событиями, идущими ровною чредою. Осень открывалась криком ходившего по улицам обручника (за поясом пучок осоки, за спиной связка обручей): «О-бру-чья на-би-вать!» Его звали к погребу, где он набивал новые дубовые обручи на старые кадки. Потом кадки парили — наполняли водой и бросали туда раскаленные булыжники, а также два-три утюга, утративших за старостью свои ручки, но не изгоняемых из дому. Так начиналось соление огурцов и квашение капусты. Вслед за тем пора было думать о закупке и пилке дров, что тоже отнимало немало времени, требовало усилий ума и сердца и производилось по давно укоренившимся правилам. А вслед за тем — вставление зимних рам, тоже совершаемое по раз и навсегда определенному неписаному уставу.

Милая, простодушная жизнь! — воскликнем мы. — Как она чиста и безыскусна, как естественно она сопряжена с круговоротом природы. Все это так, но жизнь застойная и замкнутая, навечно заведенная и предопределенная, не терпящая никаких перемен, остерегающаяся всего, что приходит извне и грозит не то чтобы разрушить ее, но хотя бы поколебать слегка, хотя бы заставить усомниться в том, что есть нечто поважнее и прекраснее заготовки капусты и варки варений.

Внешние события с трудом проникали в нее, а проникнув — мало на нее влияли. Преобладали свои, местные известия, рожденные буднями Яузской части, вроде пропажи шубы, вывешенной на просушку, или скоропостижной кончины купца, объевшегося расстегаем с налимьей печенкой. Временами говорили и о московских делах: об очередном приезде государя, закладке храма во имя Христа Спасителя как памятника славы России на Воробьевых горах, открытии памятника Минину и Пожарскому или о такой сенсации, как знаменитый, осенью 1822 года, пожар в доме московского генерал-губернатора на Тверской, произошедший ночью, во время бала, и продолжавшийся три дня.

Медленнее и реже приходили новости из Петербурга, и совсем редко были новости зарубежные. Все это происходило где-то там, за пределами родного харитоньевского мира.

Гроза 1812 года — нашествие, бегство, пожар Москвы, возвращение к пепелищу — миновала, но следы ее были повсюду. Даже здесь, где город пострадал немного слабее, то и дело можно было натолкнуться на черные стены без крыш, без рам, без стекол, одинокие печи, вздымавшие свои охладелые трубы к небу, пустыри, быстро заросшие крапивой, лебедой и репейником. Памятью пожару глядел неподалеку Юсуповский сад, каких-нибудь двадцать лет тому назад видевший маленького Пушкина, — сейчас он высился частоколом обугленных деревьев, покинутый птицами, заброшенный хозяином, который увлекся Архангельским, своей новой роскошной игрушкой. Еще предавались воспоминаниям, еще говорили: «до пожара» или «до француза», но жизнь уже установилась, вернулась в свое от века данное русло, и казалось, ничего более случиться не может.

Жизнь эта, по всей видимости, была лишена того, что обычно расшевеливает природную одаренность будущего художника, — художественных впечатлений. Искусство в нее почти не проникало или вовсе не проникало. Ни библиотеки, в которой бы рылся мальчик, натыкаясь на интересные гравюры, листая увражи, ни фамильных портретов и картин в тяжелых рамах, перед которыми бы он простаивал, оцепенев от восторга, ни альбомов, изрисованных виньетками и исписанных стихами, в которые он совал бы нос, ни учителя рисования, который вложил бы в его руку карандаш и поставил перед ним картинку для копирования. Об искусстве не думали и не говорили.

Не поднявшийся к искусству «высокому», родительский дом успел уже отбиться и от искусства «низкого», по-своему способного увлечь юную душу. В любом кабаке, в любом наибедняцком доме легко было повстречать лубочные картинки, поражающие причудливостью сюжетов и персон, радующие лихой раскраской, — они своим бесхитростным примером могли натолкнуть на желание изобразить нечто этакое. Однако им было не место в доме новоиспеченного дворянина, ревностного чиновника и российского стоика. В лучшем случае висело на стене что-нибудь сугубо почтенное, вроде литографии, на которой представлены были заключенными в медальоны все царствовавшие и княжившие в России особы от бородатого Рюрика в фантастическом боевом шлеме до меланхоличного Александра со скромным орденским крестиком у воротника мундира.

Как будто могли быть у Федотова и впечатления иного рода — не относящиеся к художествам в точном смысле, но способные пробудить фантазию, поэтическое чувство.

Природа? Но Федотов по рождению, привычкам, психологии, всей жизни был человек совершенно городской.

Конечно, тогдашнее московское захолустье мало походило на столичный или даже губернский город. Сам Федотов выразил это еще решительнее: «Отдаленные улицы Москвы и теперь еще сохраняют колорит довольно сельский, а в то время они почти были то же, что деревня». Улицы тихие, узкие — Большая Харитоньевская вместе с прилегающими к ней переулками Малым Харитоньевским, Кривым, Машковым, Фурманным, Доброслободским; ни лавок, ни заведений, ни единой вывески до самой Мясницкой. Куры под заборами, свиньи в лужах. Лишь изредка прокатятся дрожки, да и тех не слышно, потому что улица не мощена и поросла травой. Сады, огороды, даже покосы, свободно разбросанные между беспорядочно поставленными маленькими, большей частью деревянными домиками.

И все-таки не деревня.

О городе напоминали крикливые разносчики, проникавшие сюда со своим соблазнительным товаром: апельсинами, лимонами, мочеными яблоками, солеными сливами, пряниками, коврижками, французским черносливом, мармеладом, миндалем, волоцким орехом. Проходили даже греки с рахат-лукумом и халвой. Проходили торговцы ягодой со своим затверженным заклинанием: «По ягоду, по клюкву, володимерская клюква…»

О городе напоминали и церкви на каждом шагу, большей частью маленькие, ярко расцвеченные — зеленые, красные, желтые, коричневые, синие, с золочеными луковками, с крестом, как бы попирающим полумесяц. Звон их колоколов сопровождал все детство Федотова. Колокола отличали по голосу и по дальности: тот, что поближе, — от церкви Харитония Исповедника, те, что подальше, — от Трех Святителей у Красных ворот или Воскресения Христова, что в Барашах. А если хорошенько прислушаться, то к их упорядоченной музыке прибавлялся и иной перезвон, доносившийся со Спасских колокольных заводов, где подолгу опробовали готовые изделия.