Книга Любить того, кто рядом - Эмили Гиффин

Наконец подходит поезд. Час пик, вагоны переполнены, но мне удается втиснуться. Рядом со мной мать с дочерью лет семи, одинаково востроносенькие и симпатичные, обсуждают, что приготовить на ужин. Девочка в нарядном синем пальто с пуговками-якорями с надеждой смотрит на мать снизу вверх:

— Может, макароны с сыром и чесночные тосты?

Я думала, мать возразит, как привычно возражают взрослые на детские просьбы: например, что они совсем недавно ели макароны, или что-то в этом роде, — но она улыбнулась дочери и сказала:

— То, что надо для дождливого вечера!

Тепло ее голоса наверняка нужно девочке не меньше углеводов на ужин.

Вспоминаю свою маму. Надо сказать, это происходит очень часто, и для этого мне не обязательно натыкаться взглядом на пару «мама и дочка». Мысли соскальзывают на проторенный путь, — а какой бы мы были парой? Какие бы у нас сложились отношения, будь она жива? Была бы я из тех, кто постоянно бунтует против родительского гнета и ни под каким видом не допускает мать к своим секретам, особенно в сердечных делах? Или я принадлежала бы к другому сорту дочерей — нежных и открытых, как, например, Марго, которая созванивается со своей матерью по нескольку раз в день? Нравится думать, что мы были бы очень близки. Не то чтобы я хотела иметь в ее лице этакую подружку «не разлей вода», «дай платье поносить» — для этого моя мама была слишком строгая. Мне представлялась близкая душа, которой можно без утайки поведать и о Лео, и о разговоре в ресторане. Я бы ей все-все рассказала — как он за руку меня держал, как я сейчас переживаю…

Что бы она сказала на это? «Я так рада, что ты нашла Энди! Он мне совсем как сын. Тот, другой твой бойфренд мне, по правде говоря, никогда не нравился».

Ну, так бы любая мать сказала. Закрыв глаза, пытаюсь представить себе маму до того, как она заболела, — не часто и позволяю себе такие воспоминания. Миндалевидные орехового цвета глаза — совсем как у меня, только едва заметно раскосые. «Томные глаза», как называл их отец. Высокий гладкий лоб. Густые блестящие волосы. Она всегда носила одну и ту же модную в то время средней длины стрижку, собирая волосы в короткий хвостик, когда работала по дому или в саду. Еще помню небольшую щербинку между передними зубами и привычку прикрывать рот, когда смеется.

Повинуясь моему воображению, мама смотрит на меня твердым, но добрым взглядом — учителю математики в рядовой городской школе без такого не обойтись — и говорит с исконно питсбургскими интонациями: «Послушай-ка меня, Элли. Не вздумай забивать себе голову мыслями об этой случайной встрече! Что первый раз вы встретились, что сейчас — это абсолютно ни-че-го не значит. В жизни часто так бывает».

Так хочется верить, что мама дает мне советы издалека, оттуда, где она сейчас! Против воли возвращаюсь мыслями к нашей с Лео первой встрече — в зале Верховного суда штата Нью-Йорк. Случилось так, что и меня, и Лео назначили присяжными заседателями в один и тот же октябрьский день — помнится, во вторник. Все мы, бедолаги, выглядели словно заключенные, которых согнали в тесную комнату без окон и с плохой акустикой и усадили на неудобные металлические стулья. Вдобавок от кого-то невыносимо разило потом. Все оказалось делом случая, именно поэтому наше знакомство долгое время казалось мне ужасно романтичным.

Мне тогда было всего двадцать три. Правда, я себя чувствовала гораздо взрослее — из-за того, возможно, что не питала совершенно никаких иллюзий и несколько побаивалась самостоятельной жизни. Любой будет чувствовать себя неуверенно, когда привычный студенческий мир позади, а впереди — ни плана, ни цели. Денег нет. Мамы тоже нет.

Мы с Марго приехали в Нью-Йорк год назад, сразу после окончания университета. Она получила завидное место менеджера по маркетингу, да не где-нибудь, а в головном офисе «Джей Крю», а у меня было предложение из родного Питсбурга — место банковского клерка. Туда я и собиралась вернуться после колледжа и жить с папой и его новой женой Шэрон — довольно милой, но навязчивой женщиной с пышной грудью и старомодным мелированием. Изменить первоначальный план и переехать в Нью-Йорк меня уговорила Марго. Она довольно долго меня обрабатывала и живописала волнующую жизнь в Большом Яблоке. Я неохотно согласилась. Нет, не потому, что поверила: если добьюсь успеха в Нью-Йорке, то добьюсь его везде. Скорее потому, что трудно было расстаться с Марго, а еще труднее — представить, как в моем доме, в мамином доме, хозяйничает другая женщина.

Отец Марго купил нам билеты до Нью-Йорка и переправил наши вещи в чудную трехкомнатную квартиру на углу Коламбус-стрит и Семьдесят девятой улицы. Кроме работы, у Марго был деловой гардероб с иголочки и кейс из крокодиловой кожи, а у меня, помимо бесполезного диплома философа, ворох футболок и шорт, переделанных из старых джинсов. На счете у меня имелось четыреста тридцать три доллара. Больше пяти долларов сразу я никогда не вынимала — имела такую полезную привычку. Тем сильнее было мое удивление, когда выяснилось, что в Нью-Йорке на эти деньги нельзя купить даже сандвич. Марго, которая к этому времени получила право распоряжаться средствами целевого фонда, основанного для внучки бабушкой и дедушкой по материнской линии, горячо убеждала меня, что эти деньги — для нас обеих. Разве мы не подруги? Более того, мы почти сестры!

— Пожалуйста, очень тебя прошу, не заставляй меня жить в конуре только потому, что она тебе по карману, — просила меня Марго полушутя-полусерьезно. У нее не было не только необходимости, но и желания обсуждать вопросы, связанные с финансами. Пришлось научиться посылать свою гордость куда подальше и брать у нее взаймы, несмотря на краску стыда, заливавшую щеки и шею. Я говорила себе, что чувство вины неконструктивно. Лучше подумать, как я ей когда-нибудь все верну — если не деньгами, то каким-нибудь добрым делом.

Целый месяц этого знаменательного лета прошел в поисках работы. Я оживила резюме затейливым шрифтом и разного рода преувеличениями и разослала его по всем возможным организациям в надежде на несложную офисную работу. Мне казалось, начинать карьеру необходимо с выполнения особенно скучных обязанностей, — это было требование регламентированного взрослого мира, где не испытывать скуки так же неприлично, как ходить на работу без колготок. Приглашений на собеседование пришло немало, но дальше этого не продвинулось — я неизменно возвращалась домой ни с чем. Наконец, устав от поисков, устроилась официанткой в «Л’Экспресс», кафе на Южной Парк авеню, «Лионскую закусочную», как гласила вывеска. Рабочий день был длинный (нередко я работала в ночную смену), ноги болели ужасно, но хорошего тоже оказалось немало. Я зарабатывала на удивление неплохо (поздно вечером получаешь больше чаевых), знакомилась с замечательными людьми и вдобавок стала настоящим экспертом в колбасных изделиях, копченостях, свиных ножках, а также изучила множество сортов сыра и вина.

А в свободное время я занялась фотографией. Начиналось это как хобби, просто чтобы заполнить день и заодно получше узнать Нью-Йорк. Я бродила по самым живописным районам — Ист-Виллиджу, Чайнатауну, Сохо, Трайбеке — и щелкала тридцатипятимиллиметровым фотоаппаратом, который папа и Шэрон подарили мне в честь окончания университета. Хобби это быстро переросло в привычку, затем — в потребность. Я не только любила фотографировать — я не могла не фотографировать. Так, по их собственным рассказам, писатели ощущают потребность переносить слова на бумагу, а легкоатлеты жить не могут без утренней пробежки. Фотографирование приводило меня в восторг и наполняло смыслом самые бесцельные и одинокие прогулки. В тот год я скучала по маме больше, чем в университете. И отсутствие романтических отношений в моей жизни ощущалось сильнее. Я никогда не была никем особенно увлечена, если не считать сумасшедшей и застенчивой любви к Мэтту Яннотти в десятом классе. Будучи студенткой, я ходила на свидания нечасто и завела всего два романа, один серьезный, а другой — не очень. Ни в одном из случаев ничего похожего на любовь не наблюдалось. Так что слов «я тебя люблю» от меня никто не слышал, кроме родителей да еще Марго, — впрочем, только когда мы пропускали по паре бокалов. Так или иначе, все было нормально, пока мы не переехали в Нью-Йорк. Не могу сказать конкретно, что там у меня в голове съехало, но что-то изменилось — может, виной всему ощущение: мол, вот ты теперь совсем взрослая, и тебя окружают миллионы людей, и у всех (включая Марго) есть заветная цель, есть любовь. У всех, кроме тебя.