Книга Агентство «Томпсон и K°» - Жюль Верн

Однако не должен ли он был находиться около Томпсона, чтобы помогать ему и вообще начать входить в свою роль переводчика? У него не хватало смелости. Сразу, точно внезапная и страшная болезнь, глубокая тоска стала леденить его сердце.

Причина? Он не мог бы определить, к тому же он и не думал искать ее.

Несомненно, это туман так парализовал его душу. Это тусклое облако душило его, давило, как стены тюрьмы.

И он стоял неподвижный, растерявшийся в своем одиночестве.

Тем временем пароход оживился. Люки салона сверкали в тумане. Палуба мало-помалу наполнялась шумом. Какие-то люди спрашивали свои каюты, но оставались невидимыми. Матросы проходили, тоже едва заметные.

Часов около семи кто-то в зале громко потребовал грога. Минуту спустя, прервав наступившее молчание, сухой и надменный голос отчетливо донесся с палубы:

– Кажется, я просил вас быть осторожнее!

Робер наклонился. Длинная и тонкая тень, а за ней – две другие, еле заметные, может быть женщины.

Как раз в этот момент мгла рассеялась. Показалась более многочисленная группа. Робер с уверенностью отличил трех женщин и одного мужчину, быстро приближавшихся под эскортом Томпсона, и четырех матросов, занятых переноской багажа.

Он еще больше нагнулся. Но туманная завеса снова упала, густая и непроницаемая. Незнакомцы исчезли.

Наполовину перевалившись через перила, Робер устремил на эту тень широко открытые глаза. Из всех этих людей – ни одного человека, для которого он был бы чем-нибудь.

А завтра кем будет он для них? Своего рода временным слугой, тем, кто договаривается о цене с кучером и не платит за экипаж; тем, кто удерживает комнату и не занимает ее; тем, кто препирается с содержателем гостиницы и хлопочет о пище для других. В эту минуту он очень пожалел о своем решении, и сердце его наполнилось горечью.

Ночь надвигалась, прибавляя к нагнанной туманом тоске еще и свою. Огни судов оставались невидимыми, равно как и огни Лондона. В этой влажной массе отяжелевшей атмосферы замирал даже шум необъятного города, казалось впавшего в сон.

Вдруг, в тени около входа чей-то голос крикнул: «Эбель!..»

Другой позвал в свою очередь, и два других последовательно повторили:

– Эбель!.. Эбель!.. Эбель!..[9]

Послышался ропот. Четыре голоса слились в тоскливых возгласах, в томительных воплях.

Какой-то толстяк пронесся бегом, задев Робера. Он все звал:

– Эбель!.. Эбель!..

И сокрушенный тон казался в то же время таким комичным, ясно выдавая такую непроходимую глупость, что Робер не мог не улыбнуться. Этот толстяк тоже был одним из его новых господ.

Впрочем, все уладилось. Послышался крик мальчика, судорожные рыдания и голос мужчины:

– Вот он!.. Я нашел его!..

Общий смутный гам возобновился, хотя и меньший, чем раньше. Поток пассажиров становился медленней и наконец прекратился. Томпсон появился последним в свете коридора, чтобы тотчас же исчезнуть за дверью салона. Робер оставался на своем месте. Никто не требовал его. Никто не интересовался им.

В половине восьмого матросы поднялись на первые выбленки грот-мачты и зажгли фонари: зеленый на правом борту, красный – на левом. На носу огонь был, конечно, поставлен, но его нельзя было заметить. Все было готово к отплытию, только туман делал его невозможным.

Однако долго так не могло продолжаться.

В восемь часов подул порывистый резкий бриз. Облако сгустилось. Мелкий и холодный дождь разогнал туман. В одну минуту воздух прояснился. Показались огни, тусклые, мутные, но все-таки видимые.

На спардеке появился человек. Блеснул золотой галун. Заскрипели ступеньки. Капитан поднимался на мостик.

Среди тьмы сверху раздался его голос:

– Все на палубу для отплытия!

Топот. Матросы рассыпаются по местам. Двое проходят мимо Робера, готовые по первому сигналу отдать привязанный тут кабельтов.

Голос спрашивает:

– Машина в ходу?

Грохот машины заставляет пароход содрогнуться, пар расплывается, винт делает несколько оборотов, затем несется ответ, глухой, тусклый:

– Готово!

– Отдавай носовой конец! – повторяет невидимый помощник, стоящий на своем посту около кронбалков.[10]

Канат шумно хлещет по воде. Капитан командует:

– Оборот назад!

– Оборот назад! – отвечает голос из машины.

– Стоп!

Опять водворяется тишина.

– Отдать кормовой с правого борта!.. Вперед понемногу!..

Судно вздрагивает. Машина приходит в движение, но вскоре останавливается, и лодка пристает к борту, после того как отдала концы канатов, оставшихся на берегу.

Тотчас же ход возобновляется.

– Поднять лодку! – кричит помощник.

Глухой стук блоков о палубу, и матросы, подтягивая тали,[11]тихо подпевают в такт своим усилиям.

– Живей! – кричит капитан.

– Живей! – повторяет машинист.

Уже миновали последние суда, стоящие на якоре. Путь делается свободнее.

– Правь по румбу! Вперед! – командует капитан.

– Вперед, – вторит эхо из глубины машинного отделения.

Винт вертится быстрее. Вода бурлит. Пароход развивает свою обычную скорость.

Робер стоял, склонив голову на руку. Дождь продолжал лить. Он не обращал на это внимания, захваченный всевозраставшей тоской.

Прошлое оживало в памяти его. Мать, которую он недолго видел, гимназия, где он считал себя таким счастливым, отец его… увы! Затем катастрофа, так глубоко расстроившая его существование. Кто мог бы предсказать ему, что в один прекрасный день он окажется одиноким, без друзей, без средств, превратившимся в переводчика, отправляющегося в путешествие, унылое начало которого, среди тумана, сумрака, дождя, быть может, предвещало печальный исход?

Сколько времени предавался он унынию? Шум заставил его вскочить на ноги. Гул, крики, ругательства. Топанье по палубе тяжелых ботинок. Потом страшный скрип железа о железо, и какая-то неясная громада поднялась у левого борта и немедленно канула во мрак ночи.

У люков показались испуганные лица. Палуба наполнилась обезумевшими от страха пассажирами. Но вот раздался успокоительный голос капитана.

«На этот раз ничего», – подумал про себя Робер, взбираясь на спардек, между тем как палуба постепенно опустела.