Книга Уходи с ним - Аньес Ледиг

— Нет.

— Я вам все объясню до того, как вы уйдете. Вы говорили с ним? Обняли, подержали за руку?

Она отрицательно покачала головой, медленно, не отрывая глаз от брата.

Он казался беспокойнее, чем вчера. Я взяла его за руку, сказала, что это я. Что я та, кто была с ним в предыдущую ночь. Он сжал мне руку чуть сильнее, чем накануне.

— Хотите пообщаться со мной?

(да)

— Знаете, кто это рядом с вами?

(да)

— Хотите, чтобы она взяла вас за руку?

(да) (да) (да)

Он непрерывно ударяет пальцем по простыне. Я предлагаю сестре встать по мою сторону кровати, у действующей руки. Но в тот момент, когда я собираюсь направить ее пальцы, она прячет руку за спину.

— Вы не хотите?

— Я… я… ну, я вчера накрасила ногти лаком. Он не хочет, чтобы я это делала, так я крашу, когда он на службе, и смываю перед его возвращением. Вот только его шеф приехал за мной сразу после уроков, и я не успела.

— Теперь-то, я думаю, он все равно вас услышал.

— А он все слышит?

— С большой вероятностью.

Он снова постучал пальцами по матрасу.

— И потом, мне кажется, что в его теперешнем положении он не обратит на это особого внимания. Он едва не умер, так что лак на ногтях наверняка не главная его забота, — сказала я ей, слегка подмигнув.

Дрожа, очень нерешительно она протянула свою руку к руке брата. Он сжал ее и застыл надолго. Я вовремя загнала обратно несколько слезинок, которые при виде этой сцены от волнения готовы были ринуться в пустоту.

— Я вас оставлю, буду в кабинете, вон там. Если захотите с ним пообщаться, задавайте ему закрытые вопросы.

— Закрытые?

— Такие, на которые он может ответить только «да» или «нет». Кстати, два удара пальцем о матрас означают «да», а если «нет» — он ударяет один раз. Только не торопите его, он сейчас немного замедленный.

Я покидаю бокс и оправляюсь в кабинет, к неиссякаемому источнику кофе. Другой пациент мирно спит. Ночь будет спокойной, если ничего не случится.

Гийом улыбается мне, когда я захожу. Своей ангельской улыбкой, от которой медсестры просто тают. Первый парень в команде, на которого заглядываются все незамужние. И некоторые замужние тоже, кстати, но тайком, как бы не всерьез, ведь так приятно чувствовать себя привлекательной и желанной в глазах другого. О студентках я уже не говорю. Все как одна горько сожалеют, что такой обаятельный мужчина не обращает внимания ни на одну из них, и хором утверждают, что это чистое расточительство: этакое добро зазря пропадает. Некоторые выдвигали предположение, что он гей, но гипотезу тут же отвергли как несовместимую с их страстным желанием.

Мне смешно смотреть, как они пускают слюни. Он очаровательный парень, но меня не привлекает. С Лораном мы знакомы пять лет, и я ему верна. К тому же ему было бы слишком больно узнать, что я была в объятиях другого. Но я действительно очень люблю Гийома. Он знает мою историю, путь, который я прошла, и на что мы сейчас решились с Лораном. Он меня поддерживает. Успокаивает, иногда сердится, когда я рассказываю про домашние ссоры. Уж больно я мягкая, по его словам.

Возможно.

Но всего и он не знает.

Дерзкая хрупкость

Рука Ванессы в моей — самое нежное чувство, которое я когда-либо испытывал. Я брал ее за руку, чтобы перевести через улицу перед школой. Я был старшим братом. А теперь старшей становится она, сестра, потому что я не знаю, в каком я состоянии, умру или буду жить, вернусь к прежней жизни или буду как овощ. Я даже не знаю, цел ли я еще или каких-то кусков не хватает. Означает ли боль существование того, что болит? Может, все четыре конечности, которые я ощущаю, — фантомы, и на самом деле их нет. Человек-обрубок. Без ничего. Нет, с указательным пальцем. А если остался указательный палец, значит есть и рука. Значит, человек-обрубок с одной веткой. Птички могут на нее садиться, хоть составят мне компанию.

Я не помню имени этой медсестры. Я вообще мало что помню. Только что я серьезно травмирован. Но до какой степени серьезно? На данный момент я слышу только мягкий голос этой женщины и шум аппаратов вокруг. И еще ощущаю прикосновение Ванессы. Я слышал их разговор. Медсестра объяснила ей, как со мной общаться. Но она все равно ничего мне не говорит. А я так хотел бы ответить ей «да» или «нет» своим пресловутым пальцем на простыне.

Она могла бы спросить меня: «Ты рад, что я здесь?»

ДА.

«Ты не оставишь меня?»

НЕТ.

«Ты умрешь?»

НЕТ.

«Я могу красить ногти лаком?»

ДА.

Она ничего не говорит.

Ванесса.

Резкая и робкая, строптивая и неуверенная. Она ничего не боится и боится всего. Она хорохорится дома, перед учителями и социальным работником — но только чтобы надежней укрыться в глубине своих внутренних разломов. Ванесса, дерзкая хрупкость.

Я не имею права умирать. Не раньше, чем ей исполнится восемнадцать. А до того это было бы трусостью и гадостью. Я не могу так с ней поступить. Исключено! И потому я цепляюсь, пусть даже мне больно. Ужасно больно. Но ей будет еще больнее, если я уйду. Я это знаю. Мы с ней вечно ссоримся, она мне устраивает небо в алмазах, но я знаю, что она привязана ко мне. А я, соответственно, к ней.

Она ничего не говорит.

Может, просто не знает, что сказать.

А что тут скажешь?

С этого, наверно, и начинается молчание.

Мне удается пошевелить большим пальцем под ее ладонью. Чуть-чуть. Обычно ей щекотно, и она отдергивает руку. Однако сейчас она руку оставляет.

А потом, от усталости или от боли, я вновь погружаюсь в туман. Я так и не смог сказать ей «спокойной ночи», как каждый вечер.

Неузнаваемый

— Он больше не шевелится.

Я подскочила, услышав голос Ванессы. Не заметила, как она вошла. Я задремала, сидя в кресле. С улыбкой — хотелось бы верить, успокоительной — я ответила, что он заснул.

— А долго он будет спать? — спросила она.

— Несколько часов. Может, ночью ненадолго проснется.

— Я спрашиваю про день.

— Нет, врачи скоро уменьшат дозу седативных препаратов.

— Седативных?

— Такие лекарства, чтобы он спал, из-за боли.

— Ему больно?

— Возможно. Лучше он сам скажет, когда придет в себя.

— А он правда очнется?

— Мы все сделаем, чтобы очнулся.

— Я смогу еще прийти?