Книга Сердце зверя - Татьяна Корсакова

Не опасаясь промочить ноги, Берг спрыгнул в воду, вытащил лодку на берег, прихватил приготовленную Анастасией корзинку с гостинцами и зашагал к маяку. В башне царили полумрак и прохлада. Даже в самый солнечный день на нижних этажах было сумрачно, а что делается наверху, на смотровой площадке, Август не знал. Он не поднимался туда с той самой переломной ночи. И в подземелье тоже больше не спускался. Завис между небом и землей, невидимыми цепями приковал себя к перестроенной под кабинет комнатушке, в которой было все самое необходимое для отшельнической жизни: очаг, рабочий стол, шкаф с книгами и чертежами, грубо сколоченный лежак с набитым сеном тюфяком и покрывалом из звериных шкур. Покрывало принес Кайсы. Наверное. Август не помнил точно, но кто еще, кроме Кайсы?

Кошку из-за пазухи он доставал бережно, ощущая, как дрожит под пальцами тощее тельце. Уйдет, подумалось вдруг с тоской. Звери чувствуют зло острее людей. Пускай зло уснуло, но тень его все еще лежит серым пологом и на острове, и на маяке, и на замке, и, надо думать, на самом Августе тоже.

Не ушла – забилась в складки мехового полога, так, что только глаза видны, смотрит внимательно, настороженно, но бежать не пытается, хотя дверь открыта, Август специально не стал ее закрывать, оставляя путь к отступлению и себе, и зверюге.

– Голодная, небось? – спросил он и удивился, как глухо, незнакомо в стенах башни звучит его голос.

Кошка не ответила, лишь раздраженно дернула лопоухими ушами, но Августу и не требовался ответ, он и без того знал, что доставшаяся ему зверюга вечно голодна. В корзине с гостинцами нашлась большая бутыль с молоком. Август плеснул его в найденную в завалах грязной посуды плошку и поставил перед лежаком. Себе налил тоже, прямо в граненый стакан, который до сих пор пах самогоном. А и пусть! Выходить из маяка за водой не хотелось. Все в той же корзине обнаружились фирменные пироги Ксении. Наверное, свежих напекла, специально для Августа. Он впился зубами в пирог, сделал большой глоток молока и зажмурился. Вкусно! Почти как раньше, когда он еще был не сумасшедшим отшельником, а нормальным человеком, когда еще помнил, какая жизнь на вкус, и умел этой жизнью наслаждаться.

– Есть иди, – сказал, не открывая глаз, и услышал не то шелест, не то шорох.

Кошку не пришлось звать дважды, она спрыгнула с лежака, осторожно, словно опасаясь подвоха, подошла к плошке, понюхала молоко, фыркнула. Может, в плошке тоже когда-то раньше был самогон? Август не помнил.

– Ничего, – сказал раздраженно, – и так сойдет. Чай, мы с тобой не баре.

Кошка согласилась, что они не баре, и принялась лакать молоко, сначала осторожно, а потом уже и с жадностью.

– Это теперь твой дом. Не хоромы, конечно, но уж как есть. Мыши тут водятся. И птицы разные гнездятся. Так что, если не будешь лениться, с голоду не помрешь. – Август жевал пирог с зайчатиной и говорил с набитым ртом. – А на меня не надейся. На меня нынче надежды никакой. Поняла?

Кошка ничего не ответила, лишь дернула тонким, облезлым хвостом. Наверное, смирилась с неизбежным. Хорошо ей, вот сам он смириться никак не может. Не оттого ли и не остался в башне, как планировал, а, сунув гостинцы в шкаф с книгами, подальше от мышей и зверюги, вышел на полуденный солнцепек.

Солнце палило нещадно, так, что чистая, выстиранная и выглаженная рубаха почти сразу же пропиталась потом и прилипла к спине. Но жара не доставляла таких мучений, как раньше, лишь легкое неудобство. А в былые времена, помнится, Август жару ненавидел, сердце забивалось, как от быстрого бега, и виски начинало ломить невыносимо. В такие дни он предпочитал отсиживаться в прохладе дома, во двор без лишней надобности не выходил. Еще и хандрил к тому же, словно не было в его жизни большего горя, чем какая-то там жара. Не знал он, глупец, тогда еще, какое горе на самом деле.

А окрестности замка изменились. На этот берег острова Август давно не заглядывал, не интересовался дальнейшей судьбой своего детища, думал, что и остальные не интересуются. Оказалось, ошибался. Определенно, теперь дом был готов не просто для жизни, а для очень комфортной жизни. У него имелось два лица, два фасада. Суровое, с грубыми, четкими линями, присущими замковой архитектуре, смотрело на озеро сквозь узкие прорези окон, нависало громадой восточной башни над самой водой. И притворяющиеся спящими горгульи пристально всматривались в свое отражение. Любовались? Ужасались? К воде же вела мощенная камнем дорожка, достаточно широкая, чтобы по ней можно было прогуливаться парой. Дорожка вилась между вековыми соснами и упиралась в дощатую пристань. В тени дома прятался колодец, который не решились засыпать, но облагородили новой каменной кладкой и укрыли от посторонних глаз деревянным навесом. Хорошо, что колодец цел, уж больно вкусная в нем вода.

Парадное лицо дома было иным, аристократичным и обманчиво приветливым. Гостям ли, хозяевам ли виделось широкое крыльцо с девятью низкими ступенями, портик с похожими на черные витые свечи колоннами и гостеприимно распахнутая дверь. Неведомый садовник разбил перед крыльцом клумбы, а совершенно бесполезную, ведущую в никуда подъездную аллею обсадил кленами и украсил изящными коваными беседками.

Дом получился прекрасным и уродливым одновременно. Августу удалось создать архитектурную химеру – наполовину замок, наполовину дворец. И химера эта была плотью от плоти острова. Стражевой Камень признал ее и принял в свое лоно. А вот Август принять не мог. Восхищался, удивлялся, испытывал горечь пополам с отвращением, но гордиться так, как гордился своими башнями, не получалось. Было в замке что-то темное, темнее его графитово-черных стен и похожих на оплывшие свечи колонн. И даже яркий солнечный свет не мог рассеять эту черноту. Каменная химера еще спала, но сон ее уже сделался зыбким. Августу не хотелось думать, что станется с теми, кто окажется в ловушке ее стен, когда химера окончательно проснется.

Август вошел в дом со стороны озера. Это лицо, лишенное украшений и придуманных людьми финтифлюшек, казалось ему честнее лица парадного. Внутри было сумрачно и гулко. Разбуженное эхо разносило по бесчисленным комнатам громкие людские голоса и звуки работающих инструментов. Где-то наверху что-то пилили, забивали, двигали мебель, тревожа покой дома. Мебели было много. Наверное, ее переправили на остров, когда Август был в запое. Как и дубовые шпалеры, гобелены и вот эти уродливые, потемневшие от времени рыцарские доспехи, похожие на скелет доисторического чудовища. Кто-то решил, что замку непременно нужны мертвые рыцари? Пускай, это больше не дело Августа Берга. По большому счету он даже не знает, зачем пришел в этот спящий дом.

– Мастер Берг, надо полагать? – скрипучий женский голос подхватило эхо, разнесло по дому, и Август не сразу понял, в какую сторону следует смотреть.

Женщина спускалась по лестнице. Высокая, на голову выше его, болезненно худая, с мышиного цвета волосами, стянутыми на затылке в такой тугой пучок, что невыразительные, пепельного оттенка глаза приобрели азиатский разрез, с длинным, похожим на птичий клюв носом, тонкими губами и безвольным, скошенным подбородком, она была поразительно некрасива. Некрасивость эта ослепляла, лишала дара речи, заставляла, забыв о приличиях, бесцеремонно всматриваться в лицо женщины, гадать о том, молода она или уже старуха. Пожалуй, не старуха, но и не девица. Рубеж, отделяющий юность от дряхлости, еще не пройден, но уже скоро, очень скоро…