Книга Гувернантка - Стефан Хвин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А на буфете в своей комнате на втором этаже она поставила несколько снимков далекого города, оправленных в рамки красного дерева. Неизвестный фотограф (датская фамилия «С. S. Bertelssohn», тщательно выписанная зелеными чернилами, виднелась на обороте), должно быть, обожал меланхолические оттенки сепии: на его снимках башни и мосты города, где — как сказала панна Эстер — в доме номер 12 по улице Фрауэнгассе, в двух шагах от большого костела, жила семья Зиммелей, немного походили на парусники в темном тумане.
Об этом далеком городе она любила рассказывать по вечерам. Когда свет лампы оживлял розовые цветы чертополоха на зеленоватых обоях, а в кафельной печке тихонько потрескивали березовые поленья, она вынимала из лаковой шкатулки талию карт со знаком петербургской бумажной фабрики Греча и начинала раскладывать пасьянс. Анджей, подперев кулаком подбородок, водил глазами за рукой, в которой дама червей встречалась с пиковым королем. Вспугнутый кружением ночной бабочки огонек под фарфоровым абажуром дрожал, свет становился то ярче, то тусклее, поленья тихо трещали в печи, а я — голова на плюшевой спинке кресла, на коленях открытая книга, из которой высунулся засушенный лист, — слыша ее доносящийся из-за приотворенной двери теплый голос, не мог защититься от пробуждавшегося во мне, странно болезненного и светлого чувства.
Анджей желал знать все о порте, о парусниках из Бремена, Пиллау и Таллина, подплывавших — по словам панны Эстер — чуть ли не к самым Зеленым Воротам[9]; в тот вечер он спросил про «этот дом на Фрауэнгассе». Панна Эстер осторожно поправила манжету платья, как будто на пепельный шелк сел испуганный мотылек: «Обычный дом, ничего особенного…» Она как-то странно понизила голос, и Анджей, смутившись, быстро добавил: «А башни? Сколько там башен?» — словно хотел картиной возвышающихся над далеким городом башен заслонить темный фасад дома, о котором панна Эстер предпочитала не говорить. «Сколько? О, надо бы сосчитать». — «А что видно с башен?» — «С башен? Да все видно». — «И море тоже?» — «И море». — «И порт?» — «Ну разумеется, и порт тоже, он ведь близко». — «А на самой высокой вы были?» Панна Эстер с улыбкой кивнула: «Была, конечно». — «Она очень высокая?» — «Очень». — «А сколько там ступенек?» — «Ступенек? Тысяч сто, наверно!» Он возмутился: «Вы надо мной смеетесь». — «Ну, потому что ты так спрашиваешь…» А потом, разглаживая скатерть, оторвала взгляд от разложенных веером дам, тузов и девяток: «На башню Ратхауса[10]я поднималась только один раз, летом, в воскресенье, вместе с Лилиенталями. Погода тогда была…»
А когда она начинала рассказывать, как погожим днем вместе с супругами Лилиенталь отправилась на башню Ратуши, когда говорила, по каким улицам можно дойти до Лангермаркт[11], мне казалось, что я вижу руку в нитяной перчатке, легким движением подхватывающую складки платья при подъеме по каменным ступенькам, слышу постукивание каблуков по граниту лестницы, что, слово за словом, шаг за шагом, мы — панна Эстер, Анджей, Лилиентали и я — поднимаемся по узкому готическому коридору на кирпичную башню Ратуши, а внизу под нами красиво сверкают на солнце красные крыши рыночной площади. А когда мы уже были на самом верху и панна Эстер открыла дубовую дверь на галерею, опоясывающую медный шлем башни с золотой статуей короля, все невольно зажмурились от яркого солнечного света — таким ясным было небо над городом…
И вдруг куда-то исчезал пан Лилиенталь, который, вытянув руку, показывал нам свой дом недалеко от костела, исчезала пани Лилиенталь, которая в театральный бинокль высматривала что-то на острове у другого берега реки, — вся эта воскресная компания в белых платьях и соломенных шляпах, взбирающаяся вместе со мной, Анджеем и панной Эстер на башню Ратуши, вдруг в мгновение ока исчезала. Теперь там, высоко, на каменной галерее, я был наедине с панной Эстер — даже Анджей куда-то пропал, — а панна Эстер только кутается в шаль из светло-зеленого расписного шелка, защищая плечи от ветра, дующего с моря, и ничего не говорит — да и что тут говорить, когда все видно…
И когда мы вот так, сверху, смотрели на город, доносящиеся из-за приотворенной двери слова складывались в голландско-готический пейзаж, известный мне по фотографиям. Башня Мариенкирхе[12], мрачная, похожая на человека в капюшоне, отбрасывала длинную тень на крыши домов, обступивших рыночную площадь. Панна Эстер вытягивала руку в направлении предместий, и под ее пальцами, как под пальцами фокусника, начинали одно за другим вырастать далекие кирпично-каменные строения, названия которых были старательно написаны зелеными чернилами на обороте фотографий «Бертельссона». Нагорные Ворота, красно-кирпичные императорские казармы на Бишофсберге, вокзал с крылатым колесом наверху — красивый нидерландский вокзал, откуда можно доехать до Берлина, Торна и Варшавы, и даже еще дальше.
А потом небо над городом, на который мы смотрели с высоты, затянула темная туча, короткий ливень, налетевший со стороны фортов, глазурью облил мостовые, коричневатая, цвета сепии, тень, спускаясь с холмов, накрывала один квартал за другим, меркла теплая червлень крыш, веки тяжелели, дыхание замедлялось, а когда я открывал глаза, было уже около восьми, солнце стояло над зеленым куполом св. Варвары, со стороны Велькой и Маршалковской доносился перестук колес, а в комнате, где Анджей вчера сидел на ковре напротив панны Эстер, хлопотала, постукивая щеткой, Янка, и только на столе, накрытом белой скатертью, как вчера, рядом с вазой со свежесрезанными пионами, лежали разбросанные веером карты из петербургской талии.
А как-то пополудни мы зашли к Херсе.
Высокая дверь с позолоченной надписью. Приказчик, кланяясь, подбежал, взял у нее из рук зонтик: «Извольте минуточку обождать…» А потом месье Лагранд, о котором писали даже в «Клосах», пальцами в перстнях принялся осторожно и ловко доставать из застекленных шкафов все новые и новые платья, словно извлекая из темного колодца на дневной свет поблескивающие водоросли — зеленоватые, лазурные, алые. Она спрашивала меня: «Пан Александр, а что вы думаете об этом? А это? Не слишком темное?» И брала каждое в руки, оценивая тонкость шелка, мягкость органди, скользкую упругость атласа, а энергично встряхиваемые месье Лаграндом платья вспыхивали свежими красками, будто рассыпающиеся невесомым облачком плюмажи. Завороженные ее красотой приказчики бесшумно вертелись вокруг нас, подсовывая белые, золотые и красные круглые коробки с фирменными знаками «Урания», «Астра», «Вена», откуда она не спеша вынимала большие шляпы, похожие на встрепанные хризантемы, а зеркала, расставленные вдоль стен, с пылкой старательностью повторяли каждое ее движение, каждый поворот головы, каждую вспышку задетых вуалеткой серег.
